— Я уволился.
Ночью нельзя кривить душой. Эрик спит, холодная рука у меня на боку; все улажено, между нами только набережная, полоска воды и улица, и ночь темнее той темноты, в которую хватило сил не заглянуть. Он повторил за мной:
— Призовые тигры, — и сказал:
— Я дам ему работу. — Непонятно. Надо бы разбудить и спросить, но он очень устал, подумает, что я хочу его. А я только однажды его хотела, когда пригласили на обед какого-то посла, и я выпила, они вышли в соседнюю комнату переговорить о делах, и первый секретарь немного распустил руки. Я остановила:
— Не надо, ничего не выйдет. Они в любую минуту могут войти. Хотите еще коньяку? — Он был одного роста с Энтони и Эриком, под правым глазом у него был дуэльный шрам (в зеркале над камином получалось, что под левым), он учил меня ругательствам на своем языке, мы смеялись; я очень хотела уступить ему, но они говорили о делах в соседней комнате; я спросила:
— Вы тоже свежуете кроликов? — и он решил, что я заговариваюсь. В ту ночь я хотела Эрика, хотела кого угодно, хотя бы того мужчину на темной пристани, которого, раздеваясь, видела из окна. Эрик твердил:
— Они сделают заем, сделают, — и не мог заснуть, и мне не спалось, и потом мы были счастливы, по милости чужого шрама и какого-то займа. И той темноты. Энтони где-то под Марселем, отец при смерти, до семи утра горит лампа под глухим абажуром, сиделка читает книгу, кипит чайник, в тазу под марлей стерилизованные тампоны. Год работы в больнице. Смазала йодом вместо вазелина.
Голубая ваза разбилась, но Энтони утешил:
— У нас еще есть тигр. — А сошло бы все так же хорошо, если бы я сказала Эрику:
— Призовые синие вазы, портсигары с инициалом «Э»? — Решил бы он тогда:
— Я дам ему работу? — Тигр, светло горящий в Тиволи, бессмертный расчет, рука на бедре, ноги; даже там на него засматривались женщины, что за мастер, полный сил, когда он с улыбкой оборачивался на ракеты, ронявшие огненные брызги. Или та девушка в Гетеборге, нелепо размалеванная, какая доверчивость, сколько наивности, какая хитрая игра в поддавки. Любимых забудут, обманутых вспомнят. Еще, наверное, улыбнулась делу рук своих. Он сказал:
— Я отдам ей тигра. — Сердца первый тяжкий стук — боже, как я его любила тогда в «Бедфорд-палас» («Мы гуляли в парке», — сказал он отцу). Апельсины кончились, он купил мне арахис.
Сжавшись, я следила за акробаткой, стремительно падавшей на сцену, ревниво завидуя этой белокурой пергидролевой королеве, ее трико и белозубой улыбке. В тот день мне исполнялось шестнадцать лет; я взглянула на часы; когда стрелки показали 6:43, я сказала:
— Я уже родилась, — а когда стрелки остановились на 6:49:
— С днем рождения, Тони. — На сцену вышел клоун в клетчатых штанах, волоча за собой игрушечного барашка. Словно старая супружеская пара, перебираешь воспоминания за тридцать лет вместе: первая любовь и первая ненависть, первая выпивка и первое предательство, когда я сказала:
— Ты опоздаешь на поезд. — Глоток горечи. Не пошло у него пиво, он поперхнулся и тут кстати поднялся занавес, а я научилась задерживать дыхание и благополучно справилась с хересом. Потом ели яблоки в Морнингтон-Креснт, чтобы отбить запах. В который раз обманули отца. Безутешные дети. Но как приятно было обманывать вдвоем.
Когда я практиковалась в больнице, он пришел меня проведать, интересовался, не купит ли сестра-хозяйка пылесос. Палата, столы, протертые эфиром, пересчитанные тампоны в тазу с правой стороны, марля, лампы под абажурами, лестница вниз — там Энтони, гаснущее солнце на мостовой, он насвистывает модную песенку. У меня было пятнадцать шиллингов, у него пять. Кино, клуб на Джерард-стрит, последняя рюмка — больше ни-ни! — приличные девушки не пьют. Дурачок. Сестра-хозяйка меня забраковала, и, когда он уехал за границу, я ушла в Кожевенный ряд. Бухгалтерия, стенография, премия за скорость, хозяин лично поощрил, Хэммонд с крысиной мордочкой. Довожу до сведения моих биографов, что с этого времени я смотрела только вперед. Изворачивалась, комбинировала, экономила — только чтобы опять быть вместе.
