Когда лингвисты обнаружили, что анализ языковых значений является умелой отмычкой к кладезю народной мудрости (2), открытия в этой области посыпались как из рога изобилия. Количество исследований, конференций, журнальных публикаций, посвященных «специфике русского национального менталитета», «пресловутой русской душе» – поражает. Инициатива, кажется, как обычно принадлежала Анне Вежбицкой, объявившей душу, судьбу и тоску тремя специфически русскими понятиями (3). Чисто хронологически именно вслед за ее статьей последовал шквал публикаций, посвященных специфике русского национального характера и менталитета, хотя справедливости ради отметим, что о специфике можно вести речь только в том случае, когда проводится сопоставление и устанавливаются различия. Дискуссия воистину интернациональна: здесь и работы Вежбицкой (4), и книги европейских культурологов, таких как, к примеру, Даниэл Ранкур-Лаферрьер (5), написавший труд под названием «Рабская душа России», и статья Татьяны Толстой «Русские?» (6), и уже ставшие регулярными журнальные публикации – от «Итогов», исследовавших в конце 1990-х русское «заодно», до «Русского репортера», регулярно публикующего лингвистические эссе о специфическом взгляде русских на мир, выражающемся в непереводимом на иные языке понятии «собираться» в значении «намереваться» что-либо сделать. Здесь же труды о «Наплевательстве» (7) и многочисленные работы о почти что отжившем «авось», которое русские лингвисты считают квинтэссенцией русской национальной специфичности (3, 4, 8), и о многом, многом другом.
Вопрос здесь возникает следующий: а отчего общественность широко интересуется этими словечками, которых не счесть, и какова структура этого интереса? Ответ вроде бы очевиден: разглядывая эти слова, русскоговорящий человек с интересом открывает сам себя, глядится в них как в зеркало, подразумевая: «Ну, надо же, оказывается, мы объективно такие-эдакие, да еще и сами не представляем, до чего мы такие и эдакие». В разбирательстве слов с точки зрения отражения в них коллективного отчасти осознаваемого, а иногда и бессознательного, конечно, присутствует, как мы уже отметили, некоторый фокус. Он заключается в обнародовании общедоступных (в силу присутствия в языке), но неочевидных общенациональных мировоззренческих глубин, возникших не здесь и теперь, а сложившихся в результате эволюции всех информационных систем человека от взаимодействия с физической (химической, географической) и когнитивной средой – подобно тому, как сформировались русский тип внешности, любовь к снегу и русской зиме, распределение по ареалу обитания русскоязычного населения определенных групп крови, ферментный обмен, позволяющий хорошо переносить алкоголь, и многое другое.
Каждый народ как-то мыслит сам себя. Собственный образ, не реконструированный, а вымышленный – такая же легенда, хранящаяся в наивной картине мира, как и любая другая, в том числе как и миф о том, каков некий другой народ. Сталкивать этот миф с данными лингвокультурологического анализа так же занимательно, как проверять диагнозы экстрасенса клиническими анализами. Это же интересно применять и к другим культурам, не только к своей.
В Европе и Америке, например, считают, что русские едят на завтрак свиной жир, не умеют читать, отважны и сердобольны. Разве это правда? В России монголо-татарское иго мыслят как столетия, проведенные в плену у жестоких дикарей, остановивших развитие куда более прогрессивной славянской цивилизации. Но так ли это? Европейское представления о японцах как о коварных и непонятных хитрецах, развитых интеллектуально, но неразвитых духовно, напоминающих роботов, которых они в совершенстве изготовляют, отражено даже в кинематографе (любопытно отметить сходство марсиан с японцами в фильме «Марс атакует» Тима Бёртона и многое другое). Но точен ли этот штамп? Мир захвачен идеей грядущего всепоглощающего нашествия китайцев, представляя их денно и нощно трудящимися за чашку риса муравьями, копирующими чужие изобретения. Но согласуется ли это с фактами, которые дает изучение их культуры и языка?
