Уже в первые дни осады я познакомился с двумя молодыми людьми, которые вскоре стали моими ближайшими друзьями. Их звали Константин Барский и Александр Бомзе. Они прибыли в Петербург из противоположных концов страны (Константин – с Урала, а Александр – с юга России), и, возможно, поэтому трудно было найти два более несхожих характера. Оба необычайно талантливые, даже блестящие, но Константин взрывной, шумный, непредсказуемый, а Александр – спокойный и рассудительный. Константин ни в чём не знал меры: мог не спать сутками, решая какую-нибудь математическую задачу, а если уж уходил в загул, то напивался до беспамятства. Нам с Александром не раз случалось уносить его домой на руках с очередной студенческой попойки. Жизнь Константина оборвалась рано: он погиб на фронте в самом начале Первой мировой войны.
Александра отличало поразительное усердие. Если ему не давался какой-то опыт, он продолжал пробовать и так, и эдак, и не отступался, покуда не находил решения. Мне не была свойственна такая усидчивость: если сразу чего-то не добивался – бросал. Но глядя на Александра, старался выработать в себе внутреннюю дисциплину и терпение, без которых успех в экспериментальных исследованиях попросту невозможен.
Александр часто гостил у нас в Муроме во время летних каникул, и мои родители необычайно привязались к нему, относились как к сыну. По окончании института он стал весьма успешным инженером.
График институтских занятий был предельно насыщенным, и поначалу я с головой ушёл в учёбу. Постепенно, однако, круг моих интересов расширился – во многом под влиянием Константина и Александра, мечтавших о политических преобразованиях в стране. Втроём мы стали знакомиться с деятельностью различных партий, ходили на собрания и сходки (порой подпольные), вели пропагандистскую деятельность среди рабочих, посещали митинги на заводах. В то время в этом не было ничего необычного: интеллигенция и студенчество принимали самое активное участие в политической жизни страны, причём не только в крупных городах, но даже в таких захолустных, как Муром. Не стали исключением и некоторые из моих сестёр и двоюродных братьев.
Наиболее искушёнными в политике были, конечно, студенты старших курсов, а мы, первокурсники, выполняли, в основном, функции посыльных. Помню, как однажды мне поручили взять в одной из институтских лабораторий тяжёлый свёрток и отнести его на чью-то квартиру. Меня предупредили, что нужно быть очень осторожным, не попадаться на глаза полицейским и не отвечать ни на какие вопросы, если задержат. По дороге я не на шутку разволновался, решив, что стал участником настоящего заговора, поэтому шёл, беспрестанно оглядываясь по сторонам. Вход в нужный подъезд оказался со двора. Подходя, я заметил, что у ворот, ведущих во двор, толпятся зеваки. Это меня насторожило. Поравнявшись с воротами, я увидел, как в полицейскую карету, стоящую во дворе, заталкивают человека в наручниках. Окольными путями почти бегом я вернулся в институт. Позднее мне стало известно, что полицейские произвели обыск в той квартире, куда я направлялся. Они заранее знали, что там должен оказаться доверенный мне пакет. Это могло означать только одно: среди нас был либо стукач, либо провокатор. С той поры под разными предлогами отказывался от подобных поручений.
В тот период аресты для студентов стали почти такой же обыденностью, как экзамены. (Правда, аресты случались чаще.) За годы обучения каждый из нас хоть раз, да побывал в тюрьме. Некоторых арестовывали многократно, а иным и вовсе сломали жизнь, сослав в Сибирь или на каторгу. Меня задержали только однажды за распространение листовок, призывавших рабочих принимать участие в выборах во Вторую Государственную Думу. Две недели, проведённые в тюрьме, лишь с очень большой натяжкой можно нажать наказанием. Во-первых, подобралась приятная компания (со мной в камере сидело ещё несколько студентов), а во-вторых, нас все считали героями. Мы каждый день получали письма «с воли», которые нам приносила очередная «невеста». (Девушки выдавали себя за «невест», чтобы получить свидание.) По моей просьбе мне принесли бумагу, перо и чернила, благодаря чему я мог продолжать переписку с родителями, требовавшими от меня еженедельных отчётов. Про окружающую обстановку я, конечно же, умолчал, и родители так никогда и не узнали, что их сын был арестантом.
