Силы уходили.
– Это всего-навсего машина.
Риг одернул короткий пиджачок, который морщило на локтях. Из кармана торчал хвост клетчатого платка, которым Риг время от времени прикрывал нос. Он чихал громко, как-то нелепо взмахивая руками.
– Это дракон, – ответил Брокк.
И он умирает.
– Закрой глаза. – Брокк попросил, и зверь подчинился. – Приляг.
Он вытянулся и выдохнул, замер в ожидании. И Брокк не стал его мучить. Контрольная пластина отошла с тихим щелчком, обнажив переплетение патрубков и металлическую сеть.
– Уже недолго.
Пальцы отсоединяли сосуд за сосудом, дезактивируя энергетический кристалл. И драконье сердце остановилось.
Вот и все.
Можно уходить, но Брокк продолжал сидеть рядом с механомом, неспособный бросить его. Отчего-то это казалось предательством. А буря, отступившая было, вновь потянулась к полигону. Взвыл ветер, хлестанул по лицу, отрезвляя этой пощечиной.
Не время тосковать.
И да… дракон – всего-навсего машина.
Как и рука Брокка. Стоит ли горевать об умершем железе? Не больше, чем о погибшем пламени. И Брокк поднялся.
Следовало заняться расчисткой ангара и восстановлением того, что поддавалось восстановлению, людей разместить, организовать питание… и решить еще тысячу и одну бытовую проблему. Но, не дойдя до хижины, которая чудом уцелела – огонь лишь прокатился по низкой земляной крыше, – Брокк обернулся.
Лиловое небо, багряные всполохи. Снег неестественной белизны.
И мертвый дракон, которого буря спешила укрыть ледяным саваном… сюрреалистическая картина собственного безумия. И спастись от него не выйдет.
Не в одиночестве.
Ночью Брокк вновь видел сон. И сползая с драконьей спины, силился дотянуться до связки шаров, в которых клокотало пламя. Теперь он слышал и его голос, плач огня, разлученного с жилой, обреченного на скорую смерть.
Ярость.
Боль.
Обида… он, наверное, кричал, если, очнувшись ото сна, увидел над собой перекошенное отвращением лицо Рига. Тот держал масляную лампу, и вид огня, заслоненного стеклом, вызвал приступ тошноты. Брокк, оттолкнув помощника, выскочил из хижины.
Рвало желудочным соком. Долго. Он стоял на четвереньках, и с губ стекали нити слюны. Брокк часто сглатывал, но тошнота не прекращалась.
– Мастер?
Дверь скрипнула, отворяясь. Она давным-давно разбухла, перекосилась, и над порогом виднелась щель, которую на ночь затыкали полотенцем. Сейчас это полотенце Риг держал в руке. В другой – ту же лампу.
– Все… нормально.
Брокк встал на колени и, зачерпнув колючего снега, кое-как отер лицо.
– Вам лучше…
– Нет.
Он стряхнул руку Рига. Надо отдышаться. И встать, но Брокк подозревал, что сил у него не хватит, и тянул время.
– Продует, – миролюбиво заметил Риг, пытаясь подавить зевок.
А ведь рано. Небо на востоке посветлело, но оно становится прозрачным задолго до рассвета. Еще час или два до появления солнца.
Звезды яркие.
Луна низкая, крупная, в черных пятнах-подпалинах. Брокк трет лицо, пока снег не превращается в воду. А Риг не уходит.
– Что?
– Ничего. – Он ставит лампу на снег, и свет окрашивает его в желтые тона. – Просто…
Просто не бывает.
– Инголф собирается уходить за Перевал. На Побережье много работы и…
…и у него нет причин марать руки.
Это хочет сказать Риг?
– А твой брат?
Тяжелая голова. И кислый привкус во рту Брокк затирает снегом. Черпает и жует, глотая уже воду. Желудок отзывается резью, урчанием и слабыми спазмами. Того и гляди снова вывернет.
– Ригер… – Риг крутит пуговицу. А он ведь тоже мерзнет, выскочил, накинув тулуп поверх нижнего белья. И овечья шерсть топорщится, индевеет на ветру, Риг же, словно не замечая неудобства, крутит обтянутую серой материей пуговицу. – Его подозреваете? Он тоже здесь был. Вчера.
– Ты не сказал.
– Сложно винить своего брата в чем-то.
Эти двое никогда не были близки, порой Брокку начинало казаться, что за вежливостью, с которой они обращаются друг к другу, скрыта отнюдь не родственная любовь.
Что ж, родственная ненависть тоже имеет право на жизнь.
– И вы правы. – Риг подал руку, помогая подняться. – Почему-то считается, что если брат, то я должен его любить. Или он меня. У вас есть родственники?
