Колчанов и Шаповалов пообедали молча, и только отхлебнув компот, участковый решился заговорить.
— Вот человек, а! — с досадой крякнул он. — Вроде и друг Горецкому, а намекнул — пощупайте, дескать, не он ли...
— Ты о ком? — спросил Колчанов.
— Да все о нем же, о Ревнивых!
— A-а... Бывает. Врачам люди признаются в самых дурных своих болезнях... И нам тоже признаются. Жене не признается, от детей утаит, да что там говорить — самому себе человек не всегда признается в своих же желаниях, страстях, зависти. А нам признается.
— Боится потому что! Сроком пахнет!
— Нет, Михалыч, дело не в этом... Смотри, тот же Ревнивых дал понять, что никакой он не друг Горецкому, подтвердил, что именно он подтолкнул Горецкого к драке в магазине... Кто знает, может, он и дружит с Горецким только для того, чтобы подталкивать его время от времени к таким вот скандалам.
Обожженное морозом лицо Колчанова стало задумчивым, почти скорбным, будто на его глазах только что умер человек.
— А может, он просто дурак? — спросил участковый.
— Не похож он на дурака. Маленько озлоблен, обижен — это есть. Знаешь, почему он не до конца раскрылся? Из-за тебя, Михалыч. Не будь тебя в кабинете, он сказал бы больше. Ты местный, ты останешься...
— Да, — протянул Шаповалов. — А скажи, Валентин Сергеевич, хорошие люди тебе встречаются в работе?
— Хорошие? Это какие?
— Ну... чтоб на работе уважали, в семье любили, чтоб не боялся правдивое слово сказать, за общее дело болел бы...
— Чтоб не изменял жене, помогал друзьям, не боялся врагов? — с улыбкой продолжил Колчанов.
— Примерно, — подтвердил Шаповалов.
— Это не хороший человек, Михалыч, это уже идеальный. А что до хороших людей... Встречаются, а как же... Ты мне вот что скажи. Как я понимаю, в магазинчике вашем публика собирается довольно своеобразная?
Шаповалов пожал плечами — вопрос не показался ему интересным.
— Ясное дело. Кто вечером пошагает через весь Поселок ради кружки пива? Есть у нас человек десять, за которыми глаз да глаз нужен. Как что случится — все они то свидетели, то участники, то виновники... Ума не приложу — что их все время вместе сводит? Выпить не все из них любят, подраться тоже не все горазды... Есть, видно, какая-то сила, что людей с червоточинками друг к дружке тащит, а?
— Понимают друг друга, сочувствуют слабостям.
— Какой там сочувствуют! Тот же Горецкий, он выпить не больно охоч, знаю — противно ему с алкашами, иногда так кого двинет... Сто метров по снегу скользит.
— И такое, значит, бывает, — обронил Колчанов.
— А чего не бывает? Все бывает. Место у нас — не каждый выдержит, на любителя место. И не в физических трудностях беда, не в погоде дурацкой... Оторванность — я так понимаю. Взять Веру Горбенко. Ведь на Материке примерной бабой стать могла бы, а здесь... Столько мужиков вокруг, и у всех глаз горит.
— Да что ты все о том же, — поморщился Колчанов. — Понимаешь, нужны людям свежие впечатления, возможность как-то проявить себя... Отражаться в других людях. А когда человек этого лишен, он может удариться во что угодно. Она ведь сказала тебе — красивая любовь. А ей виднее.
Свежий снег замел протоптанную дорожку, крыльцо, и Панюшкин поднимался по ступенькам, с удовольствием вслушиваясь в ночной скрип снега. Он на ощупь прошел по коридору, толкнул дверь кабинета, не раздеваясь сел за стол да так и остался сидеть в темноте, положив лицо в большие, жесткие ладони, чувствуя затылком поднятый воротник куртки и подтаивающий в тепле снег.
— Устал, — вздохнул он почти беззвучно. И еще раз повторил: — Устал...
И тут же, будто подхлестнутый этим словом, будто оскорбленный им, резко распрямился, встал, включил свет, бросил на гвоздь куртку, снова сел. В работу Панюшкин мог включаться немедленно.
Не прекращая писать первые пункты приказа, Панюшкин прислушался. На крыльцо кто-то поднимался. Когда хлопнула входная дверь и в коридоре раздались тяжелые неторопливые шаги, он догадался — пришел Заветный, главный инженер. Войдя, тот неторопливо осмотрелся, привыкая к свету, усмехнулся, увидев Панюшкина, зарытого в бумаги, со вкусом прикурил от зажигалки.
