Георгий увидел их неожиданно близко и невольно отпрянул, хотя собаки проскочили, не заметив, сквозь него, как сквозь бесплотный дух. Он увидел их желтые глаза, полные лютой злобы, обнаженные влажные клыки, сморщенные черные губы и вздыбленную шерсть на загривках. Монах обернулся и инстинктивно выставил вперед руки. Молодое лицо его было по-прежнему спокойно, казалось, он просто не успел испугаться…
А огромные псы, стремительные и мощные, отлично натасканные и на зверя, и на человека, псы-убийцы, уже летели в прыжке, оторвав лапы от земли.
И Георгий, не выдержав, закричал. Длинно, тонко и протяжно, не слыша собственного голоса…
«Ракета», судно на подводных крыльях, мерно урчала, на широкой реке не было ни малейшего ветерка, и гладкое монотонное движение навевало дремоту. Стоял конец августа, пора ласкового тепла, природа готовилась к буйству красно-оранжевых красок, для людей это означало красоту золотой осени, а для самой природы – предвестие долгого зимнего анабиоза. Многие пассажиры дремали в глубоких креслах, некоторые, кому путешествие было ещё в диковинку, глазели в широкие окна на водную гладь, песчаные пляжи и серые скалы вдалеке, поросшие лесом. В углу на рюкзаках пели в шесть голосов и две расстроенные гитары.
Две туфельки по узенькой дорожке
Летят, как тополиный пух.
А ножки-то, а ножки-то, а ножки!
Погладишь – перехватывает…
«Ракета» трубно загудела. Так и не узнаешь, что там перехватывает. Туровский прикрыл глаза. Он надеялся, что песня отвлечет его от ноющей боли, а она, наоборот, проткнула его, точно копьем, пригвоздив к сиденью. Он ведь тоже когда-то самозабвенно орал у костра, хоть и слуха не было ни малейшего. Не эту песню, другую, но неважно. Но те картинки из студенческого прошлого не оживали. Оживали совсем иные, из иного времени. То, что помнить совсем не хотелось.
Женщина стояла, как живая, перед внутренним взором. Каштановые волосы, легкие как пух, струятся по плечам, ослепительно белая короткая туника открывает загорелые ноги. Блестящие карие глаза изучают его спокойно, словно букашку.
– Меня в чем-то подозревают, Сергей Павлович?
Она ухитрилась расположиться на жестком казенном стуле, будто в мягком кресле. Одна нога закинута на другую, туника продуманно приподнята: любуйтесь, гражданин следователь! Он заставлял себя смотреть в угол, боясь поднять глаза, чтобы не наткнуться на её взгляд, в котором сквозила неприкрытая насмешка. И злился.
– Вы же прекрасно знаете, Тамара, что проходите по делу как свидетельница.
– Свидетельница чего, простите?
– Преступлений вашего любовника, Олега Германовича Воронова.
– Это плохо звучит.
Он взъярился.
– Что именно? Слово «любовник»? Кто же он вам? – Чуть было не ударил кулаком по столу. Вот бы ей было удовольствие! – Так как мне его назвать? Другом, товарищем, соратником?
Она чуть улыбнулась.
– Нет, почему? Вы правильно выразились, мы были любовниками. Мне нравилось, как он трахается. Чтобы вам было понятно.
Пауза. Спокойная полуулыбка на красивом лице. Свободная поза, ни капельки неестественности и закрепощения. Вроде бы не замечает ни решетки на окнах кабинета, ни серых стен под цвет сейфа в углу (Боже, сколько паутины! Срам!). Обычная светская беседа за коктейлем. Не под протокол.
– Что же вас смущает?
– То, что вы записали меня в свидетели, Сергей Павлович. На каком основании? И какие преступления вы имеете в виду? Кстати, я бы не советовала его трогать. Он большой человек, у него много власти. А преступления… Я понимаю, что вы хотите сказать.
Она наклонилась вперед. Губы её раскрылись, словно она хотела поцеловать, точнее, прильнуть ими к губам человека, сидящего перед ней. Нежное, легчайшее прикосновение, в котором больше интимности, чем во всей ночи, проведенной в одной постели…
– Олег способен на поступок, вот что мне импонирует. Он всего добился сам, его никто не толкал в те сферы, куда вам дорога заказана.
– У меня своя дорога, – хрипло проговорил он.
– Конечно. И другой вам не хочется.
Она провела теплой ладонью по его щеке.
– Совсем не хочется. И меня не хочется, верно? Я ведь дрянь, проститутка.
