– Вы думаете, убийца сюда не входил?
– А зачем ему входить. Пострелял с порога и ушел.
Какая-то вещица овальной формы лежала на полу недалеко от тела. Туровский подошел поближе и нагнулся. И узнал Наташин медальон, который она носила на шее, не снимая. Белая в прожилках раковинка на тонкой золотой цепочке. В настоящий момент цепочка была разорвана.
– Одну минуту…
Эксперт быстро прошелся по матовой поверхности своей кисточкой, держа раковинку двумя пальцами, повертел её так и сяк и протянул Туровскому.
– Отпечаток есть, вот тут, на крышке… Но старый и смазанный. Я уверен, он хозяйский, не посторонний.
– А почему цепочка разорвалась?
– При падении тела зацепилась за дверную ручку. Борьбы не было, если вы на это намекаете.
– Точно?
– Я кто по профессии, по-вашему?
Видимо, Сергей Павлович нажал на микроскопический выступ, потому что раковина вдруг раскрылась с мелодичным звоном. Чем-то старинным повеяло в воздухе – точно в детстве, когда потихоньку, без спроса, снедаемый горячим любопытством, открываешь крышку бабушкиного сундучка (какие там наверняка сокровища!). Нет там никаких сокровищ, не нажила бабка за годы праведных трудов, а если и наткнешься на такой вот медальон с крошечной фотографией внутри, значит, наследство от прабабушки или от ещё более дальних предков…
В Наташином медальоне тоже пряталась фотография: маленький, не больше пяти лет, мальчик со светлыми вьющимися волосами и большими глазами, распахнутыми, казалось, навстречу всему миру. Нос чуть вздернут, рот великоват, пожалуй, но это нисколько не портило впечатления – все дети красивы, природа уродства не терпит. Это потом, много лет спустя, мы, люди, начинаем делиться: свой-чужой… И ищем недостатки в ближних.
Высоченный крупный мужчина с рыжим, несколько помятым лицом в веснушках, неловко протиснувшись в комнату, пожал Туровскому руку, коротко представился: Ляхов, следователь прокуратуры, – и заглянул через голову собеседника в ящик трюмо.
– Выходит, она и не вспомнила о пистолете. Сразу бросилась открывать дверь. Почему, интересно?
А не твое дело, захотелось глупо ответить. У Туровского этот вопрос у самого не выходил из головы. Только… Спрос – он тоже стоит много. Одно дело, когда ты сам пытаешься анализировать промах своего сотрудника (мертвые сраму не имут), а другое – когда чужой человек, пусть коллега, недовольно глядит на труп и задает свое дурацкое «почему?». Ляхов заметил напряженные плечи собеседника и вздохнул:
– Не сердитесь. Я просто высказал вашу мысль вслух, а в квалификации ваших сотрудников и не думал сомневаться. Такие дела дилетантам не доверяют.
Туровский молча, широким шагом, вышел в коридор. Двое сотрудников, те, что находились в соседнем номере, стояли, словно побитые собаки, не смея поднять глаз. Умом Туровский понимал, что перед ним профессионалы, прошедшие серьезную школу, и раз уж случилось такое, надо разбираться во всем без эмоций, тщательно, затаив дыхание, но разбираться сил не было.
– Вечером поедете со мной, – сказал он, не разжимая губ. – А сейчас – сдать оружие… До выяснения. И марш в номер.
Они потоптались, но ничего не ответили. Любые слова – оправдания, поиск виновного, просто выражение горечи от потери – застревали в горле. Все казалось пустым и. ненужным. Туровский знал обоих много лет, с тех пор как они только-только окончили Высшую школу. Слово «перестройка» ещё согревало губы, пьянило чувство свободы, верилось: грядет светлое, радостное, безбоязненное, хотелось работать сутками, и все точно знали: наконец-то правда восторжествует и тут, на местах, раз уж в Москве! Гдлян!.. Иванов!.. И очень немногие выдержали то, что им уготовила судьба потом. Но уж те, кто остался…
Оки остались: светловолосый, небольшого роста Борис Анченко и Слава Комиссаров (кликуха в отделе – Слава КПСС, уж больно плакатной внешностью одарила природа, глядя на него, хотелось взять в руки лопату и бежать на субботник).
– Установлено время смерти: между половиной десятого и десятью утра. Кто из вас где находился? Борис, ты?
– В холле, – тихо отозвался он. – В девять тридцать отнес девочкам завтрак из столовой. Через час хотел забрать посуду.
