громады мертвых волн.
Да, это была совсем, совсем мертвая,
но неодолимая мощь. Она угнетала взоры,
леденила жизнь в груди.
Эти пласты льдов — такие неживые и,
как наваждение, одолевающие душу.
Голубые и зеленые тени лукаво,
зло играют по нижним отрезкам,
мелко расколотым, точно истолченным.
Прозрачным цветным стеклом искрятся
и отливают они. О, как они безжизненны
и злы…
Вот, наконец, твердыня, где грызут
во мраке цепи навеки оцепенелые
титаны, вот обитель бессмертного Кащея.
Над этим миром — дымные облака:
свет убит, движение стало.
В воздухе — серый, ясный, холодный
полдень. Он ложится свинцом на грудь.
Веrпеr Oberland
I
Свет его — это как бы лунный свет,
только пышащнй зноем, в огне.
Как лунный свет, он — серебристый, как
лунный свет, замлевший, бездыханный,
и ежеминутно готов дрогнуть и вскипеть
жизнью. И при луне, и в южном дне все
замрет в таком лихорадочном ожидании.
II. В МАНЕРНОМ ПАРКЕ-ПАЛАЦЦО
С гладких каменных помостов
открываются внизу столь же
гладкие, яркие и темные поверхности
иззелена-лазурных вод. Камни набережных
тонут в них, ничем не огражденные.
Обширные ступени с роскошными
балюстрадами смело нисходят и
обрываются в воды. А набережными
с балюстрадами этими резко, в свою
очередь, очерчиваются и пресекаются
струп вод; влага разбивается об их
квадратные устои и острые углы,
и торжественно закругляются над
перилами, по углам гладких лестниц,
лепные вазы и кошницы.
По хрустящим под ногой,
утоптанным аллейкам мягко
скользят вниз ступени из неплотного
старинного камня.
Змейками перебегают по ним тонкие,
бледные от зноя тени.
Там, над выложенными камнем
берегами, свесились совсем
золотисто-зеленые под
солнцем пучки кустов. Сверху, со стороны
над ними подняли свои завитые и прямые
головы кипарисы. Строги и роскошны они,
недвижны и незыблемы в невозмутимой
лазури воздуха.
Жизнь их — в этом блистательном
и застывшем небе — вольна и горделива.
Непостижима ее стройность и
пышность. И воздух проникает ее,
торжественно немой и знойный.
А жизнь жеманного и чопорного
сада вся распалена, каждый камень
его ступенчатых террас и каждая
песчинка его дорожек горючи, порою
до жгучести. Всюду доступ легок, по гладким
аллейкам и сквозь листву редких, зарастающих
промежутки между ними дерев и кустиков—
едкому солнцу, отовсюду легко ему
прокрасться. Как-
то насмешливо торчат вдоль дорожек,
в своей чинности и
прибранностн, диковинные деревца и
кустики. А там тянутся сквозные ходы и
своды оранжерей, там дышится
сырой садовой землей, туфом и
мелким гравием — ив них зловещая
сырость и чинная строгость склепа.
Старинный камень террас, ворот,
ступенек — чернеет вдалеке, точно
потрескался и обуглился он от палящего
солнца.
Закоулок былого быта — нарядного,
тощего к изощренного — ныне он печален и
мертв в блеске дня. А жгучая
лазурь нависла над ним, объемлет
отовсюду. И точеные очерки берегов
и террас замерли, как в завороженном сне.
Чудится, что в блесках света мелькают,
роятся и щекотят, как пылинки, мелкие,
но ядовитые мошки. И недобрая усмешка —
у высоко торжествующего, всепроницающего
солнца.
III
Из глубин своих распаленные
Небеса льют пламени ток.
Волны — солнцем все опыленные,
Как блестящей пылью — цветок.
По земле же бьются, сбегаются
Стан ярких теней, лучей.
Перед светом тьма содрогается:
Грозен свет, грознее ночей.
Лучезарный день, день неведомый —
Стоном в воздухе он стоит.
С ним летим к великим победам мы:
Что же нам еще предстоит?
16 июля 1898
Lago Maggiore
(Pallanza)
