Мечта о Просвещении. Рассвет философии Нового времени - страница 44

. Философы особенно склонны к абсурду, писал он, главным образом потому, что не стараются давать свои определения так, как это делается в геометрии. Но какое именно соответствие между словами и идеями требуется для осмысленного мышления или речи? Гоббсу было нечего сказать по этому поводу, за исключением того, что наш чувственный опыт играет определенную роль в возникновении всех наших понятий: «…нет ни одного понятия в человеческом уме, которое не было бы порождено первоначально, целиком или частично, в органах ощущения»^>172. Однако этот расплывчатый принцип был характерен для средневековой мысли, и его поддерживали те же философы-схоласты, которые были основными производителями того, что Гоббс считал бессмыслицей. Позже Локк попытался объяснить принцип подробнее.

Существенную пользу этот принцип принес в применении к богословию. Поскольку мы не воспринимаем Бога через наши органы чувств, у нас не может быть правильного представления о нем в наших умах (хотя мы и знаем, что он существует, так как кто-то должен был сотворить мир). Отсюда следует, что мы не можем осмысленно приписывать ему какие-либо качества обычным образом. Когда мы говорим, что Бог милосерден, мудр или добр, то это лишь наш способ восхвалять его: «…лишь понимаем, что Он есть. И поэтому значение атрибутов, которые мы Ему приписываем, состоит не в том, что мы при их помощи сообщаем друг другу, каков Он есть, или обозначаем наше мнение о Его природе, а лишь в том, что мы ими выражаем наше желание славить Его такими именами, которые мы считаем наиболее почетными среди нас самих»^>173. Это была радикальная теория религиозного использования языка, и, естественно, она не возымела популярности.

Во второй половине XVIII в. о Гоббсе в своей «Истории Англии» писал Юм. По его словам, Гоббсом «очень пренебрегали», и, кажется, это вызывало у Юма чуть ли не сожаление. Он хвалил ясный стиль Гоббса и отмечал его смелые мнения, хотя он также чувствовал себя обязанным повторить общепринятую мысль, что этика Гоббса лишь «содействовала безнравственности»^>174. Эта осторожная попытка отмежеваться от малмсберийского чудовища оказалась не слишком успешной. Доктор Джонсон^>175 и анонимный памфлет^>176, направленный против кандидатуры Юма на должность профессора в Эдинбурге, все-таки характеризуют того как «гоббсиста». Юм довольно часто упоминал Гоббса в своих философских трудах, никогда с ним не соглашаясь, и его критика была проницательной. Но в чем он никогда не признавался, так это в том, насколько его интеллектуальная предприимчивость была близка по духу Гоббсовой. Оба претендовали на небывалый проект создания науки о человеке. Magnum opus[6] Юма во многом следует плану первых двух частей «Левиафана» и другой ранней работы Гоббса: он начинается с описания чувств и интеллекта, затем обращается к эмоциям и поступкам и переходит к морали и политике. Даже название своего «Трактата о человеческой природе» Юм взял из книги Гоббса^>177. И Юм, и Гоббс разделяли мнение, что мораль и политика должны исследоваться лучшими научными методами, хотя они заметно различались в своих представлениях о том, каковы эти методы. Юм не питал любви к доказательствам и определениям в геометрическом стиле.

В отличие от Локка, Юм не последовал за Гоббсом в подробном исследовании функционирования языка (хотя его исследования сознания действительно привели его к гоббсистскому заключению, что философы склонны нести бессмыслицу, когда их концепции недостаточно подкрепляются опытом). Ничего общего не имел трактат Юма и с длинной третьей частью «Левиафана», посвященной религии. В других книгах и очерках Юм много писал о Боге и христианстве. Как мы увидим в главе 7, Юм делал это под видом благочестия, хотя, по правде говоря, он был «врагом религии»^>178, каковым, чтобы уверить читателей в собственной благонадежности, он называл Гоббса.

Как удачно выразился один современный комментатор, «Гоббс страстно относился к религии — религии других людей»^>179. Гоббса часто волновали ужасные последствия и нелепые моменты того, что он считал ошибочными религиозными взглядами. Полемический задор его тирад против папства (которое он назвал «призраком умершей Римской империи, восседающим в короне на ее могиле»