— Смешное? — повторил я.
— Горькая ирония судьбы. Да, именно это смертельное обстоятельство и было прописано в бумагах, что привез мой батюшка вместе с подарком сыну.
Так вот. Мы с Рутгером встретили Готлиба и незнакомку во дворе под тем самым дубом. Помнишь — еще на нем качели для потомства находились.
Стояла поздняя весна, и на дереве уже вовсю бронзовели жёсткие молодые листья. Это потом на них зелень проступает, как патина.
— Что-то тебя на поэзию потянуло, — заметил я.
— На сей раз я мешкаю оттого, что приятно вспомнить, а иногда… Ладно. Женщина стояла смирно, пока мы обсуждали ее персону. Нет, не белокурая, пожалуй: очень светлая шатенка. Дорожный плащ с широкими рукавами прятал статную фигуру, а капюшон — косы, но одна прядь выпала прямо на лоб и чуть шевелилась, то скрывая, то снова приоткрывая ее позор. На руках были грубые железные браслеты без цепей, а ноги поверх низких полусапожек были скованы так называемыми жёсткими путлищами: два кольца, прикрепленные к недлинному стержню. Иногда так лошадей пускают в ночное, чтобы не уходили далеко. Человек в них не может идти быстро — вынужден семенить.
— Так она чего получается — вдова или разведенка? — спросил Рутгер на всякий случай.
— Судьба развела, отец.
— Как тебя-то зовут, печальница?
— Селета. Селета де Армуаз.
— Ну, уж теперь без всяких «де», — хмыкнул дед. — Расковать мы тебя раскуем, пожалуй: в доме — не в дороге. Наручи тоже поищем попристойнее видом.
И мы отправились в дом.
Нет, на первый взгляд всё складывалось хорошо. Просто распрекрасно. Мои старшие поднаторели в изучении душ человеческих, да тут и я понимал, что она вовсе не из буйных. Готовая невеста с приданым: даже обряд низведения с эшафота проводить не надобно. Это, знаешь, в родных местах преступника выводят на погляд всем — чтобы видели исполнение над ним справедливости все те, кого он обидел. И королевское помилование, и натуральное право палача — это также должно быть прилюдным.
— Низведения — это как? Я думал, действует случайный порыв или вроде того.
— Чушь. Участники обычно наперед знают, кто придет забрать: сам мейстер, его близкий родич или кто-то со стороны. С кем договорятся заранее.
Ну вот, и стал я потихоньку женихаться.
Теперь думаю: мне бы настоять на своём праве — хоть силой. Иначе бы дело повернулось.
Поместили мы Селету не в подвале, где, как ты помнишь, находились всякие ужасы: камера для пыточного инструмента, клетушки для приговоренных, баня с парильней… Нет, мы ей вполне хорошую комнату выделили, наверху. Рядом с той, где я позже Торригаль держал, понимаешь? В её светелке жить у меня потом не получилось. Тогда, да и сейчас на всех окнах стояли решетки, намертво завинченные в дерево. Прутья толщиной в палец. И дверные засовы с обеих сторон. На ее-то двери внутренний пришлось снять. А помимо этого — всего ей хватало: и ваза для надобностей всегда была вычищена, и питьевой кувшин сладкой воды полон, и мыться в лохани каждую декаду приносили. А как дед Рутгер тогда стряпал — это ж ни одна баба так не сумеет! Оттого и не жаловал он это племя.
За главного сторожа, натурально, был при Селете я. Обедами кормить, грязь всякую выволакивать, стоять в сторонке, покуда она моется, ну, книжку там занести — оба мы их любили. Оба равно грамотные.
Знаешь, она какая была? Кожа белая, будто светилась изнутри. Глаза… не синие, это я хватил. Серые, только что без прозелени, и тёмные такие — непроглядней только ночь бывает. Рот совсем крошечный. А косы тонкие, гладкие, как распустит по спине — словно ручей промеж лопаток текут. Плавно и узкой струей. А коли спереди — тайного места достигают и с ним цветом сливаются. В кости тонка, груди девичьи, задик крепкий — точно у доброй наездницы.
Откуда я это знал, если с ней тогда еще не слюбился?
Ты понимаешь, в доме нет женщин. А прислуживать госпоже — нет, надзирать за мытьём, чтобы нарочно не захлебнулась, бывают ведь и такие умелицы, — кому, как не самому молодому? И одним с ней жаром пылать?
Ну вот, однажды я подошел, чтобы мокрое купальное полотнище с тела принять и подать ей, отворотясь, тёплую сорочку. И обхватил Сели этак со спины.
