— Туда, — показал я на курульное кресло. — Возьмись за спинку, да покрепче. Э, гашник тоже распусти. Добрая бязь на штанцы твои пущена, казначейству не одну марку стоила.
Благодаря высоким голенищам и широким раструбам сапог общая картина не вышла совсем уж позорной: стройный пест в середине пышного цветка. Да он вовсе не ребенок и даже не юнец, подумал я. Широкие плечи, тонок в перехвате, торс — сплошные мускулы и жилы. Меж слегка расставленных для упора ног виднеется клюв умирающего лебедя. И мошонка, вид сзади. Истинный мужчина, только взятый в пропорции восемь к десяти.
— Долго я буду вот так стоять? Прохладно становится, — раздался спокойный голос моего сына.
— Погодишь, — сказал я так же по видимости равнодушно. — Ниал, тебе сколько отсчитали?
— Десять ровно, — это снова Фрейр отвечает, а не его приятель.
— Вот как? Ну, инфанту явно причитается больше серва. Одиннадцать — или, еще лучше, двенадцать. Тринадцать уж больно число несчастливое. Верно я говорю, Ниал?
Ответа я не услышал — и, по правде, не добивался.
Продел правую кисть в петлю. Взвесил хлыст на левой ладони. Крепок…
— Подайся бедрами вперед ко мне, а то как бы спинной хребет по нечаянности не перешибить.
И резко, со свистом, опустил.
К чести Фрейра, вздрогнул он лишь однажды. В самый первый раз. Потом стоял как каменный, разве что на девятом ударе плечи стали ходить ходуном, а одиннадцатый и двенадцатый выбили скупую слезу.
Кончив ученье, я бросил хлыст наземь и совершенно безразличным тоном сказал:
— Ниал, помоги принцу одеться и привести себя в порядок. И отведи его пока к вашим, чтобы огласки не было.
(Наоборот, чтоб именно вся как есть зловредная прислуга уяснила себе, что к чему.)
— Попроси для Фрейра того снадобья, которым все ваши задницы полировали. И…
Тут я нарочито взъярился, схватил парня за грудки и процедил сквозь зубы:
— Я думал, вы с моим сыном друзья. А друг таких слов, как ты, никогда не скажет. Ни за спиной, ни даже в лицо. Понял?
И вытолкал обоих взашей.
Обтер инструмент и забросил назад в его нору. Не выкидывать же. Такого с подарками не принято делать, верно?
До сына я добрался не раньше, чем его выпустили с «обыденной» половины на «парадную». Комната у него лет с двенадцати была своя, хотя маленькая и без запоров. Причем как раз между обоими крыльями здания — там еще была небольшая башенка с каменным полом, в ней, смотря по обстоятельствам, то детишки играли, то взрослые устраивали кордегардию.
Когда я без предупреждения отворил плотную занавеску, которая висела вдоль проема, целая стайка малявок порскнула мимо меня и с тихим щебетом скрылась в коридоре. Ловить их я, понятно, не стал, хотя белокурые волосы одной из них показались мне до боли знакомыми.
Фрейр лежал на животе, прикрытый какой-то атласной тряпкой, и перебирал перед своим лицом фигурки затейливой военной игры: шахмат или готийских нардов. Из-за волос, упавших книзу, еле виднелся наш фамильный острый носище. А поверх атласа, на самом низменном месте сыновней фигуры, разлеглась некая совершенно жуткая тварь: вся в складках и морщинах от морды до голого, как у крысы, хвоста, ушастая и с щелочками прозрачно-синих глазок. При виде меня она приподнялась с места, оскалилась и яростно зашипела.
— Отец, не гляди на нее так, она со злости мне когти в самое больное место вонзает, — сказал Фрейр. — Говорят, правда, что это самое в ней полезное. Типа иглоукалывание или это… акупунктура.
— А что это… здесь делает?
— Меня лечит. У нее тело жаркое. Ты ведь прав оказался: самое болючее место — поясница. Под лопатками как ничего и не было, сидеть и то кое-как получается, а вот на самом перегибе…
— Она — это кто?
— Самая модная рутенская кошка. Называется голубой сфинкс — наверное, оттого что синюшная кровь сквозь кожу просвечивает. Сестренке на день рождения подарили. Слушай, а ты ее никуда не сумеешь с меня передвинуть?
— Боюсь. Еще с когтями набросится.
Тварь поняла меня с полуслова, и гнусное мурлыканье снова перешло в свистящий вой.
— Ты, кстати, как? — спросил я, отставив поползновения в сторону.
— Сказал уже. Не убил — и на том тебе спасибо.
