– Хочешь еще кофе?
– Ладно.
То, чем грешат, у Бенисьи в добром здравии, соски большие и темные, твердые и сладостные. Глаза у Бенисьи синие, в постели она властная и бесшабашная, грешит с большим знанием дела. Ни читать, ни писать не умеет, но всегда смеется, ничуть не смущаясь.
– Хочешь, станцуем танго?
– Нет, я замерз, иди сюда.
Бенисья всегда теплая, даже в холода; Бенисья – машина, вырабатывающая тепло и радость. Хорошо, что я не умею играть на скрипке и на гармонике.
– Поцелуй меня!
– Ладно.
– Дай стаканчик водки.
– Ладно.
– Пожарь чорисо.
– Ладно.
Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет».
– Останься со мной на ночь.
– Не могу, ко мне придет Фурело Гамусо, поп из Сан-Адриана, ну, сейчас он служит в приходе Санта-Мария де Карбальеда, он всегда является в первый вторник месяца.
– Ладно!
Ласаро Кодесаля, рыжего красавца, убил мавр в тени смоковницы, выстрелил предательски из берданки, и когда тот меньше всего думал о смерти. У Ласаро Кодесаля, когда смерть вошла к нему через ухо, в мыслях была Адега, нагая и раскоряченная – все мы разок бываем молоды. У ключа Миангейро, где нынче прокаженные омывают язвы, растет еще смоковница, ветви которой превратились в копья, чтобы Фигероасы могли спасти семь девственниц из мавританской башни Пэито Бурдело. Сегодня уже все забыли эту историю. У Марраки, торговки дровами во Франселосе, о которой говорит в своей книге один из друзей Адеги, было двенадцать дочерей, все уже к 10 годам стали женщинами и зарабатывали на жизнь передком. Одну из них, Карлоту, что была в заведении Пелоны в Оренсе, знавала Эльвира из кафе доньи Розы. Прозрачную воду Миангейро нельзя пить, даже птицы не пьют, она омывает кости мертвецов, потроха мертвецов, несчастья мертвецов и несет с собой много горя.
Слепой Гауденсио из борделя Паррочи очень исполнителен и никогда не устает от аккордеона.
– Пасодобль, Гауденсио.
– Как прикажете.
Слепой Гауденсио живет там же, где работает, в заведении Паррочи, устроил себе жилище на соломенном тюфяке под лестницей, в каморке Гауденсио тепло и уютно. Темно, правда, но свет и не нужен: слепым все равно, что он есть, что нет.
По утрам, окончив играть, в пять или в полшестого Гауденсио идет послушать мессу в церкви на улице Амаргура, а потом спит до полудня. Когда он умер, девки купили ему венок и заказали мессы; на похороны не смогли пойти, полиция не разрешила.
– Ваш дед уехал когда-то в Бразилию, – говорит Адега, – верно, когда убил Хана Амиэйроса и напугал Фуко, а Манече дал 50 тысяч реалов, звонких и полновесных – тогда это было состояние (остальное у него было в акциях железной дороги), – и рекомендательное письмо дону Модесто Фернандес-и-Гонсалес, автору «Гасиенды наших дедов», который подписывался Камило де Села и писал статьи в «Иллюстрированной Испании и Америке» и в «Испанских новостях». Манеча уехала в Мадрид, открыла магазин «Оренсанка» на улице Сан-Маркос и так как была аккуратна и предприимчива и работы не боялась, смогла удержаться и даже процветать; под конец стала женой депутата дона Леона Рока Ибаньеса, родила ему 8 дочерей, которые все удачно вышли замуж, и двух сыновей, один – помощник архитектора, другой – прокурор. Внук дона Леона и Манечи, сын от второго брака их четвертой дочери Марухиты, стал секретарем в республиканском правительстве и умер в Баркисимето, Венесуэла, в 1949-м, был депутатом и называл себя дон Кларо Комесанья Рока – Амиэйрос у него уже было на четвертом месте. Манеча всегда была красивой, дети и внуки тоже недурны собой, хотя, пожалуй, и не так. Одна из дочерей секретаря, то есть правнучка Манечи, Аида Комесанья Бетенкур, стала в пятидесятых годах «мисс Баркисимето»…
Есть дурачки счастливые и есть несчастные – так было испокон века и всегда будет. Рокиньо Боррен – дурачок несчастный, его лет пять продержали в ящике, чтобы никому не мешал; когда его вытащили, походил на бледного волосатого паука.
– Такой уж он. Не видишь, что он дурачок, – говорит его мать.
– Не знаю, женщина. Пожалуй, ему бы понравилось размять ноги и вдохнуть воздуху.
– Пожалуй! Не скажу, что нет!
