Льет, как лило всю жизнь, не помню другого дождя, ни другого цвета, ни другого безмолвия, льет медленно, равнодушно, монотонно, льет без конца и без начала, говорят, воды всегда возвращаются в свои русла, неправда, дрозд снова поет, но по-другому, не так мелодично и утонченно, более печально и матово, кажется, песня выходит из горла фантастической птицы, птицы с больной душой и памятью, возможно, дрозд постарел и разочаровался, в воздухе нечто новое, ясно, некоторые люди уже не дышат, по нашим горам катились головы и подлость, но также слезы, много слез, земля того же цвета, что небо, из той же благородной и грустной материи, край горы стерся за молчаливым дождем, нежно-зеленый и пепельно-серый оттенки служат прикрытием волку и лисе, война не удушила волка, не прикончила волка, не убила волка, воевал человек против человека, против веселья на лице, теперь человек печален, вроде как пристыжен, не все вижу ясно, но, по-моему, война погубила человека, эту страдающую несчастную тварь, эту горемычную тварь, что не исправляется. Если кто-нибудь попросит мира, жалости и прощения, никто не обратит внимания, победа опьяняет, а также отравляет, победа под конец сбивает победителя с толку и усыпляет его, Раймундо, что из Касандульфов, чувствует себя плохо из-за раны, сеньорита Рамона говорит:
– Скоро опять будешь сильным и здоровым, не сомневайся, главное, что дожил до конца.
Когда наступает молчание, испанцы говорят «тихий ангел пролетел», а англичане, что дурак родился. Раймундо, что из Касандульфов, отвечает не сразу.
– Ты очень добра ко мне, Монча, думаешь, стану живым, как раньше, живым во всем?
– Да, Раймундо, во всем, живым во всем, увидишь, через несколько дней.
Робин Лебосан дарит Раймундо, что из Касандульфов, бутылку виски.
– Пожалуй, единственная во всей Галисии, только что ее мне привез старший Венсеас из Португалии, береги ее.
Было ошибкой поручить сведение счетов, суд и расправу юристам, лучше бы пехоте, было бы быстрее и милосердней, отдельные ошибки не имеют значения. В «Энеиде» прочтем, что и боги ошибаются, даже какой-нибудь перегиб не был бы важен, жестокость не в беспорядочном насилье доблестного рубаки и выпивохи, который живет с оглядкой и расчетом, а в трусливом администраторе, трусливом бюрократе, что умеет сохранять жизнь только осторожной скупостью, это тип отвратительный, слюнявый, зло – холодное, размеренное насилие посредственности, удушающей бумагами ростки жизни, это – не творцы справедливости, а маски карнавала немых; моль бюрократии хуже, чем горный зверь, мстительнее и разрушительнее, человек теряется, развинчивается и падает, не злится, не убегает, не кончает с собой – нет, только пугается, съеживается и размякает, становится угрюмым, неуклюжим, поддерживает глупость и порядок, обо всем узнает только из газет, и это несправедливо и трусливо; справедливость – еще несозревшая мечта, а мужество осталось в грустном цветке, истрепавшемся в букете: вчера в шесть утра во исполнение семидесяти трех смертных приговоров, вынесенных трибуналом в четверг, и так далее…
– Это, Монча, было как лихорадка, все словно в тумане, пожалуй, не скоро буду ясно видеть.
– Не думай об этом. Не открывай бутылку с виски, береги, выпьешь один; я сделаю тебе коктейль и тебе, Робин.
Раймундо, что из Касандульфов, нравится коктейль; красный вермут и можжевельник поровну, несколько капель горькой, листик мяты и перец.
– Чего нет, это льда.
– Не беспокойся, как-нибудь охладим.
Раймундо, что из Касандульфов, забыл с коктейлем свои черные думы.
– В Ля-Корунье, в кафе «Америка» и «Наутило» подавали коктейли, «Америка» находится на Королевской улице, по левую руку, хозяином был дон Оскар, я туда ходил с кузенами, иногда с Ампарито, какая хорошая девочка Ампарито! нужно вернуться в Ля-Корунью и увидеть ее, пожалуй, у нее уже есть жених, скорее всего есть.
Бенисья, дочка Адеги, не умеет ни читать, ни писать, ей это ни к чему, я не очень уверен, что грамота может для чего-нибудь пригодиться, у Бенисьи соски точно каштаны, и постепенно, мало-помалу улыбка возвращается на ее лицо.
