– Убили! – воскликнул Пикильо с ужасом.
– Да убили, называя проклятой еретичкой.
– Еретичкой? Что это значит?
– Не знаю… Кровь ее, помню, текла ручьями. «Педральви… – сказала она мне, – сын мой, помни это!» Потом вдруг побледнела и перестала говорить, руки ее оледенели. Что было после со мной, не помню… В каком-то лесу встретил я цыган, они взяли меня с собой; на них тоже один раз напали черные люди, которых называли альгвазилами. Каждая мать бежала от них, захватив свое дитя, у меня же не было матери… Меня оставили на большой дороге. С тех пор я и хожу, куда глаза глядят, пою и прошу милостыню…
Сироты снова пожали друг другу руки, говоря: «Так будем же братьями!»
И в самом деле, если судить по их смуглому цвету лица и черным выразительным глазам, между ними было если не фамильное, то по крайней мере племенное сходство.
– Кажется, наш обед кончился, – произнес печально Пикильо, поглядывая вокруг: не валяется ли еще где-нибудь дынная корка.
– Да, кажется, кончился, – повторил Педральви, – а мне все еще хочется есть.
– И мне тоже… еще больше прежнего! А на второе блюдо нам надеяться нечего.
– А вот вам и второе блюдо! – прозвучал нежный голосок, и над головами мальчиков, в отворенном окне, появилась хорошенькая девушка в мавританском костюме. Это была Хуанита, племянница цирюльника Гонгарельо, еще недавно поступившая в услужение в гостиницу «Золотое Солнце». – Ловите! – сказала она, бросая нищим большой кусок белого хлеба и остатки от завтрака двух сарагосских студентов, которые накануне того дня прибыли в Пампелуну посмотреть на торжественный въезд короля.
Ни за царским пиршеством, ни за министерским обедом не было никогда гостей более веселых, более восхищенных, чем наши друзья. Аппетит, подстрекаемый вкусной пищей, возрастал и удваивал их наслаждение, и в эту минуту они не променяли бы свою долю на долю самого короля испанского. Но, удовлетворяя желудки, они не забывали о признательности, и время от времени посматривали с нежностью на хорошенькую служанку, которая все еще была у окна и, кажется, восхищалась тем счастьем, которое она так внезапно им доставила.
Это была очаровательная живая картина, и сам Пантоха де ла Крус, первый живописец короля испанского, почел бы ее достойной своей кисти. Но вдруг все изменилось – раздались пронзительные крики; сперва вскрикнула Хуанита, потом Пикильо, ощутивший в эту минуту, как твердая рука сеньора Хинеса Переса де Илы, содержателя гостиницы «Золотое Солнце», жестоко ухватила его за ухо,
– Ах, бездельники! Негодяи! Вот как вы меня обкрадываете, – вскричал он страшным голосом, взглянув гневно на Хуаниту, которая в ту минуту захлопнула окно и отскочила.
Разгневанный трактирщик, не выпуская уха, хотел подобрать брошенные остатки, но проворный цыганенок захватил все, что оставалось, спрятал в сумку, в которой обыкновенно было всегда больше свободного места, чем поклажи, шепнул товарищу: «У церкви Святого Пахома!» и исчез, как стрела.
Пикильо был готов последовать его примеру, но ухо все еще оставалось в залоге у трактирщика. К тому же какое-то чувство благородства и справедливости невольно заставляло его остаться, чтобы, насколько возможно, защитить свою благотворительницу.
– Бейте меня! – сказал он решительно трактирщику, потому что обед несколько возвратил ему силу и бодрость. – Бейте меня, сколько хотите, но прошу вас, не наказывайте эту девушку!
– Хуанита мерзкая девчонка! Я ее непременно сгоню со двора! – восклицал Хинес. – Пусть Гонгарельо берет ее назад. Я думал держать ее даром, но и так она мне слишком дорого обходится. Все это арабское племя не стоит веревки, чтобы быть повешенным.
– Не сердитесь на Хуаниту, – повторил Пикильо. – Я готов вам служить и повиноваться во всем.
– Ну, это совсем другое дело, – сказал вдруг трактирщик, у которого блеснула какая-то мысль. – Хорошо, я тебя прощу и Хуаниту тоже, да дам еще и реал.
– Реал! – воскликнул Пикильо с удивлением. – Что это? Золото?
– Почти. Это двадцать мораведи.
– Двадцать мораведи! – Пикильо никогда не обладал такой суммой. – Что же я должен за это сделать?
