Немало путей исхожено, немало дум передумано. Сказывают, что время делает горе маленьким, а радость — большой.
Была ли она, эта встреча? Не приснилась ли? В конце весны, когда цвела черемуха, затянуло небо тяжелой хмарью, глухо заворчал гром в отдалении и закружила вдруг сырая снежная метель. Белым лохматым зверем взвивались хлопья в сырой листве, густо укрывали траву.
Не видать дороги за снежными вихрями.
Долго ли, мало ли ехал Святослав, продрогший, облепленный снегом. Только вдруг стихла метель, и в просветах дымящихся туч засветилось, розовое подрумяненное закатом небо.
Было морозно и тихо. Перед княжичем лежала зимняя поляна.
У седого дуплистого дуба стояла невысокая избенка оконцами к лесу. Как вороненое серебро, светилась река, и над нею густо клубился туман — снизу седой, а сверху нежно-розовый.
Увидел Святослав: вышла к реке девица в наброшенной на плечи белой шубейке. Спрыгнул с коня, поспешил за ней.
Зачерпнула девица из реки бадейкой и засмотрелась на темную воду. Не слышит, как окликнул ее княжич. Смотрит в туман и поет тихонечко:
Лейтесь, слезы горючие,
По лицу по белому,
Смойте, слезы горючие.
Красу девичью.
Не смеет княжич дальше ступить. Словно чужую беду невзначай подсмотрел.
Голова девицы непокрыта, пушистые косы упали на грудь, и в них искрятся снежинки.
Журчит вода в реке. И горькая песня так же тихо журчит.
Как в лес ли пойду —
Мне дерев не найти.
Как на людях мне
Человека нет.
Посею я горе
Во чистом поле.
Взойди, мое горе,
Черной чернобылью.
Хрустнул снег под ногой. Обернулась девица, полыхнул по щекам румянец и растаял. Лицо худенькое — одни глаза, синие, большие, дерзкие. Чуть припухлые губы сжаты зло и упрямо.
— Кто ты? — спросил княжич.
— Безмужняя жена, безотцова дочь.
Подхватила бадейку и пошла к избе.
— Постой, — спохватился Святослав. Не сказал он еще, что подсушиться бы ему надо, да и ночь близка, а девица уже ответила: приостановившись:
— Вон деревня недалечко. Там примут.
Легко перехватила бадейку другой рукой, откинула косы за спину и пошла, ступая в старый след.
Княжич шел за девицей, не зная, как ее удержать.
— Нельзя ко мне, — усмехнулась она. И грустно добавила: — Порченая моя изба.
Скрипнула и захлопнулась дверь.
Святослав постоял, застучал кулаками. Зачем, чего хотел он — сам не знал. Просто не мог, коснувшись чужой беды, уйти от этой избенки.
— Открой!
В избе молчали.
Ударил каблуком:
— Слышь, открой!
Распахнулась дверь, перед ним стояла девица. Глаза в прищуре, влажные губы в недоброй усмешке.
— Ну?
Непонятная власть была в этом взгляде. У княжича вспыхнули уши, он робко попятился.
— Иди! — властно показала она на взгорье.
И он пошел вдоль реки по свежему снегу.
Дохнула морозом и обняла землю тишиной серебристая светлая ночь. Растворились в белесом сумраке ближний лес и частокол на взгорье.
Понуро брел за княжичем усталый продрогший конь.
Опамятовался Святослав в деревеньке. И не мог понять, что было с ним. Только теперь почувствовал, что закоченел, а голова, как после долгого сна, тяжела.
Поспешно стал стучаться в первую избенку.
Чужое горе — оно, как оса: сколь ни гони, не отвяжется.
