Игральные кости, словно маленькие кавалерийские всадники, с грохотом рассыпались по бетонному полу военной академии.
— Восемь! — Эдди дергал себя за высокий воротничок кадетской формы. — Выпади, восьмерочка, дорогуша, прошу тебя, выпади! — Стоял широко улыбаясь, отряхивая пыль с колен брюк, красовавшихся отутюженными, острыми, как лезвие бритвы, складками. — Ну, считайте!
Сторож, печально качая головой, сел, повернувшись к нему спиной.
— Уж лучше мне лечь вот на этом самом месте и умереть. Только подумать, ведь Рождество! Может ли человеку так ужасно не везти на Рождество, как мне, несчастному!
— Может, бросим джек-пот? — сделал Эдди соблазнительное предложение.
— Нет! Нутро мое говорит — нет! — твердо заявил сторож.
— Бросайте, разыграем джек-пот.
— Что ты! Если я проиграю, то не смогу даже купить себе кружку пива на Рождество.
— О'кей, — согласился Эдди равнодушно, сгребая серебряные монеты, — если вы хотите закончить побежденным, то…
— Ладно, бросаю на джек-пот, — мрачно откликнулся сторож и вытащил из кармана свою последнюю двадцатидолларовую бумажку с таким спокойствием на грани отчаяния, с каким умирающий подписывает завещание. — Ну, давай ты, Бриллиантовый Джим.
Эдди что-то проворковал костям, зажатым в кулачках, таким теплым и гладким на ощупь, и начал постукивать ими по своим худым коленкам.
— Ну все, решающий момент наступил! — тихо крикнул он своим кулачкам. — Ну, мои любимые…
— Бросай! — с раздражением крикнул ему сторож. — Нечего здесь заниматься поэзией!
— Четыре, три; пять, два; шесть, один! — заговорщически, словно уговаривая, Эдди шептал зажатым в кулачках костям. — Прошу вас, мне больше ничего не надо!
— Да бросай же, черт бы тебя побрал! — заорал, теряя терпение, сторож.
Осторожно Эдди катнул кости по холодному, твердому полу. Они остановились, разбившись наконец по парам, словно любовники, обнявшиеся перед последним ударом Судьбы.
— Ну что, разве не семь? — мягко осведомился Эдди.
— Боже, и это на Рождество! — отчаянно взвыл сторож.
Эдди старательно пересчитывал и сортировал выигранные деньги.
— Ну, должен вам сказать, вы отчаянный, азартный игрок, долго сопротивлялись, — решил успокоить старика напоследок победитель.
— Да-а, — цедил печально сквозь зубы сторож, — да, конечно. Такой пацан, как ты! Скажи, сколько тебе лет? Миллион исполнился на той неделе, да?
— Мне тринадцать. — Эдди отправил деньги в карман. — Но я из Нью-Йорка.
— Сейчас Рождество. Тебе давно пора сидеть за праздничным столом с мамочкой и папочкой. Такой пацан! Пусть провалится в преисподнюю твой дом вместе со всей твоей семейкой!
— Здесь, в Коннектикуте, — Эдди стаскивал узкую для него форменную курточку, — никто не умеет делать деньги. Сообщаю вам об этом только ради вашего благополучия.
— Тебе давно пора быть с папочкой и мамочкой, с братьями и сестрами, если только они у тебя есть.
Большие черные глаза Эдди вдруг застлались слезами.
— Мой отец сказал, чтобы и духу моего не было дома целый год.
— Это почему же? — поинтересовался сторож. — Увел у него штаны на прошлое Рождество?
Эдди высморкался, и слезы пропали у него из глаз.
— Нет, я ударил свою сестренку лампой. Мостовой лампой. — При воспоминании о своем «подвиге» губы у него плотно сжались. — И снова ударю. Ее зовут Диана. Ей пятнадцать лет.
— Хорошенькое дельце! Какой милый мальчик, все в один голос твердят.
— Ей в результате наложили четыре шва. Орала целых пять часов. Диана! Говорит, я мог погубить безвозвратно всю ее красоту.
— Ну, в любом случае, красоты у нее от этого не прибавится, если ты будешь лупить ее мостовой лампой, — резонно заметил сторож.
— Она собирается в артистки. Театральные.
— Очень хорошая профессия для девочки.
— Ах, бросьте! — Эдди фыркнул. — Ну что в ней, скажите на милость, хорошего? Ей дают уроки учителя танцев, французского, английского, музыки, ее обучают конной выездке, а папа все время осыпает нежными поцелуями и называет своей маленькой Сарой Бернар. От нее несет дерьмом.
