Отпуск у парней еще не закончился, а потому мы продолжали встречаться: ходили вместе гулять, в летний кинотеатр, куда можно было взять малыша в коляске, и он мирно спал, пока мы смотрели фильм. В особенно холодные вечера мы сидели у Романа, в квартире его родителей: болтали, слушали музыку — там были такие пластинки, какие только из загранплавания и можно было привезти, — тетя Седа кормила всю нашу ораву и тетешкалась с моим малышом. Ему она страшно нравилась — видно, детям необходимо общаться с бабушками, он и стал ее бабой называть, а она чуть не рыдала от умиления. Дядя Аркадий тоже хотел получить свою порцию любви от маленького человечка, ревновал его к жене, они пару раз даже поссорились из-за того, кто будет его чаем поить… Такие добрые и светлые были люди… Почему бы всем не быть такими?
Мне было очень хорошо с ними, но сердце щемила одна и та же боль: скоро парни уедут, и все закончится, а я останусь со своими родителями — чужими, недобрыми, жадными; с их неприязненными взглядами при редких встречах, с их ханжеством и неискренностью. Хватит ли сил у меня снова втиснуть свою расправившуюся душу в холодную раковину бесчувственности и апатии — потому что, если не хватит, погибнем мы оба: и я, и мой ребенок.
Дня за три до отъезда ребят Люся сообщила мне, что Роман зовет ее с собой, отказывается без нее ехать, что уже и с родителями его разговор был, они очень довольны, и даже уже билеты куплены…
Это был удар! Я была очень рада за нее, но ее отъезд означал, что я остаюсь одна, совсем одна — без поддержки и помощи — а ведь прошлую зиму я только благодаря подруге и пережила. Что бы я делала, если бы не выходные, когда можно было отдохнуть и отдышаться от своей тюрьмы в родительской квартире?!
Последний вечер прошел очень тяжело для меня. Я была, словно в тумане. Улыбалась, говорила что-то, ела, пила, но все это происходило автоматически, без моего участия, а сама я находилась на дне черного отчаяния, где билась лишь одна мысль: как мне дальше жить?
Было уже поздно, все пошли провожать меня домой, шли молча и как-то обособленно — каждый сам по себе. Я пожала парням руки, обнялась с подругой и ушла в подъезд, как уходят в другую жизнь. Да, собственно, так оно и было. Они уезжали к счастью — к работе, любви, путешествиям, — а я оставалсь в болоте, из которого выбраться в одиночку я, в тогдашнем моем состоянии, не могла. Я знала точно, что мы с ними больше никогда не увидимся: очень уж разная будет у нас жизнь — она-то нас и разведет.
Ох, как я вставала назавтра! Я была разбита, как будто пробежала марафонскую дистанцию. Болело все — голова, руки, ноги, тело… На самом деле, болела душа — и делала больной всю меня.
Жизнь продолжалась, если это можно было назвать жизнью. Опять прислуживание родителям, мелочные расчеты, направленные на то, чтобы скопить семь рублей и купить себе осенние туфли, слезы над каждой дырочкой в чулке, ненавистная домашняя работа, одиночество, холод снаружи и внутри. Вернулись родители друга, ездившие устраивать сыну свадьбу, привезли мне подарок от подруги: альбом фотографий со свадьбы и хорошенькие ботиночки, которые решали проблему обуви не только на осень, но и на зиму.
Мне стало немного теплее: опять появились люди, которые хорошо ко мне относились и приглашали меня приходить почаще, но я старалась не злоупотреблять их гостеприимством и навещала их не чаще двух раз в месяц, когда становилось совсем уж невмоготу.
И от них, и из писем Люси я знала, что ребята в плавании, что она уже ждет ребенка и очень скучает и по мужу, и по мне, и по моему малышу.
Сын был едиственной радостью. Он уже довольно хорошо разговаривал, во всяком случае, мог объяснить, чего именно он в данный момент хочет, ходил и даже бегал — днем, когда никого не было дома я разрешала ему бегать по квартире, поставив лишь условие, что он ничего не будет трогать. Такой кроха, а что-то он чувствовал — иногда вдруг начинал гладить меня по лицу и приговаривать: «Бедий, бедий», — что означало бедный, бедный.
Он утверждает, что помнит эти моменты, хотя я в это не верю: ему было всего полтора года, не мог он ничего запомнить. Он говорит, ему казалось тогда, что за стенкой живет баба-яга, она хочет меня съесть, я боюсь, а ему меня жалко. Не знаю… может быть…
