Мастерство романа - страница 32

(1907) потряс читающую публику своей проповедью в духе здорового сенсуализма и ницшеанской свободы бытия вне каких бы то ни было моральных норм. Не испытывая ни тени смущения, герой романа бросает на могиле своего друга, покончившего жизнь самоубийством: «Одним дураком на свете меньше». Но Арцыбашев не смог найти в себе силы продолжить свой художественный поиск. Подобно романам Мопассана, все большее место у него стала занимать тема сексуального обольщения, описывающая равные способности как женщины, так и мужчины причинять друг другу боль. Писатель скончался в 1927 году, в то время как в 1912 году вышел в свет его последний роман «У последней черты»; роман рассказывал об унылой жизни в провинциальном городке, где большинство действующих лиц кончают жизнь самоубийством. Арцыбашев, вероятно, представляет собой один из наиболее интересных случаев художественного и духовного банкротства в истории мировой литературы.

Уже в произведениях Андреева и Арцыбашева видны прозрения о грядущей революции и последствиях, из нее вытекающих. С установлением советской власти русские писатели быстро сменили амплуа авторов «объясняющих» романов на роль творцов романов «описательных». Ярким образчиком подобного творчества стали произведения Максима Горького — автора блестящих рассказов, в центре которых всегда стояла проблема социальной революции. В произведениях Горького заметно большое количество тех же просчетов и достоинств, что и у американского писателя Джека Лондона; он также любил писать о вольном человеке, о рабочих, о бродягах и проститутках. Однако в силу излишней политической направленности его книги страдают порой явной односторонностью, что позволяет им занять место не столько в истории литературы, сколько в истории социалистического государства. Этот вывод справедлив для большинства советских писателей: Алексея Толстого, Михаила Шолохова, Леонида Леонова, Ильи Эренбурга. (Согласно последним исследованиям Александра Солженицына, роман Шолохова «Тихий Дон», считающийся лучшим произведением за всю историю советской литературы, на самом деле большей частью был написан другим писателем по имени Федор Крюков, погибшим от тифа в 1920 году). Пожалуй, единственным исключением в этом ряду имен является Юрий Олеша и его роман «Зависть», ставший единственным крупным произведением этого автора, поскольку власти вскоре запретили ему писать новые романы. Книга вновь обращается к проблеме, знакомой русскому читателю начиная с «Обломова»: идеалист испытывает отвращение перед «реальным миром». Один партийный функционер помогает нищему бродяге выбраться из трущоб и переехать в свою квартиру; однако, несмотря на то, что его благодетель остается очень обходительным с бывшим люмпеном, тот начинает ненавидеть все, что его окружает. Стоило только герою почувствовать никчемность новой жизни, как тотчас его чувство истолковывается окружающими как зависть. Подобную оценку рады были разделить и партийные функционеры, способствовавшие успеху романа Олеши. Но вскоре истинная подоплека романа стала очевидной даже для них: чувство героя — каким бы конченным идеалистом он при этом ни был — не находило своего удовлетворения в здоровом мире социалистического труда, который оказался не в состоянии дать ответ на извечные запросы человеческого существа. Дальнейшим изысканиям Олеши в столь опасной области человеческой души был положен конец со стороны официальных органов коммунистической власти.

Те же сомнения в судьбе индивида в условиях тоталитарного государства мы встречаем в романах Пастернака «Доктор Живаго» и Солженицына «В круге первом» — произведениях авторов, подобно Олеше, пострадавших от притеснения властей. Нельзя назвать эти произведения революционными, ни с точки зрения их литературных достоинств, ни с их идейных позиций. Оба романа лишь отстаивают то мнение, что вопросы человеческого существования более фундаментальны, нежели проблемы «социальной справедливости». Ни Пастернак, ни Солженицын не смели усомниться в необходимой роли социальной справедливости в жизни человека; они лишь настаивали на том, что проблема индивидуальной судьбы с практической точки зрения насущнее для людей. Утверждая это, они во многом повторили то, что уже было сказано Руссо, Гете и Шиллером и что уже тогда считалось самим собой разумеющимся. Таким образом, мы можем подвести своеобразную черту развитию романа: в течение двух столетий своей истории он вернулся к тому же, с чего начинался...