А если судно мирное — танкер для нефти, или рудовоз, или сухогруз для пшеницы там или фруктов, — именем хорошего города его назовут: «Акмолинск» или «Якутск». Всю азбуку от «А» до «Я» перебрать можно!
А вот ещё названия, всем нам дорогие: танкеры «София», «Бухарест», «Будапешт», «Варшава» и «Прага». Не просто — города, а по всем морям и океанам нашу дружбу эти имена несут!
Есть корабли, которые именами учёных названы или известных революционеров. А самые крупные в мире научно-исследовательские суда, которые на нашем заводе построили, зовут именами героев космоса: «Космонавт Юрий Гагарин» и «Космонавт Владимир Комаров».
Бывает и по-другому. Мы ведь для многих стран мира корабли строим. Вот один судовладелец у нас целую партию рудовозов заказал, а названия его дочка придумала. Все суда по названиям опер окрестила: тут тебе и «Риголетто», и «Фигаро», и «Травиата»… Видно, большая любительница музыки!
Как интересно выходит: этот капиталист, может, оперу-то любит итальянскую или французскую, а рудовозы — наши, советские.
Понимает в качестве!
Да это ещё что! Строили мы сухогруз для одной далёкой заморской страны. Показали нам его название — мы так и ахнули: никто прочесть не может! Буквы на наши совсем не похожи — крючочки, червячки какие-то, паучки, а не буквы… Головоломка!
И мастер наш стапельный чуть не плачет. «Ну как, — говорит, — я работу проверять буду, если не знаю, где в названии конец, а где начало? Может, там у них и читают-то справа налево или сверху-вниз-наискосок?!»
И решили ребята из моей бригады над ним подшутить.
Принесли буквы — а они огромные, в полчеловеческого роста, из толстого железа в сантиметр толщиной, или, как мы говорим, — «десятка». И каждую букву надо на корме укрепить, и ещё две надписи-накладки сделать по левому и по правому борту. Таков морской порядок.
Ну, ставит наша бригада кормовую надпись. Прибегает мастер, красный весь, взволнованный.
— Как дела? — спрашивает.
— Всё в порядке, — отвечают ребята. — Приварили. Только небольшая промашка вышла: одна буква оказалась лишняя.
Мастер так и вскинулся.
— Как так лишняя?! — кричит, а сам весь пятнами пошёл. — Какая лишняя??
— А вот эта, — показывают.
Мастер наш в чертёж глядит — а прочесть не может. Затейная она, эта заморская вязь.
— Ну, а куда эту… букву-то… девали?
А сам платком мокрый лоб утирает.
— Да что с ней делать? В Неву выкинули.
Мастер повернулся — и бегом!
Три дня, не меньше, на всех стапелях хохот стоял…
Когда дело хорошо идёт, и шутка не грех. Да в серьёзном-то деле без шутки и вовсе нельзя. Шутка и печёт, и греет, и мыслям ход даёт!
А как надо мной в первые дни судосборщики подшутили — всю жизнь помнить буду! Совсем мальчишкой я на корабль попал, еле-еле шестнадцать лет сравнялось. Ещё, как говорится, тележного скрипа боялся, а тут на тебе — корабль, громада, железо, грохот… В ушах с непривычки звон стоит, а что делать — не знаю.
Мне один из помбригадиров и говорит:
— Ну, чего стоишь без дела? Подай-ка вон тот рым.
— Что за рым? — спрашиваю.
— А вон ту штуку железную.
И показывает. А рым — как скоба большая, с отверстием посерёдке. За неё тросы цепляют, когда надо краном поднять. Подхожу я к рыму, примерился, наклоняюсь. Поднатужился — да дёрнул. Спина трещит, а рым ни с места.
— Да ты его ломиком, ломиком, — серьёзно этак мне советует.
Я лом в ушко продел, поднатужился — поверишь ли, сгоряча лом в дугу согнул!
Только когда от хохота все на палубу повалились, я понял, что рым-то этот к палубе намертво приваренный!
А помбригадира ко мне подходит, улыбается.
— Ничего, — говорит, — силёнка есть, ума добудем.
Ну, тут и я со всеми засмеялся. Приняли меня, значит, в рабочую семью!
