- Проклинаю Бога! - и поднял с земли нож. Но он не успел ударить себя.
Он оглянулся в последний раз и увидел, что все изменилось вокруг. Исчезло солнце, потемнело сразу, пробежал ветер, шевельнув чахлую растительность меж камней, и, как показалось Левию, ветром гонимый римский офицер поднялся между расступившихся солдат на вершину холма.
Левий нож сунул под таллиф и, оскалившись, стал смотреть вверх. Там, наверху, прискакавший был встречен Крысобоем. Прискакавший что-то шепнул Крысобою, тот удивился, сказал тихо: "Слушаю..." Солдаты вдруг ожили, зашевелились.
Крысобой же двинулся к крестам. С крайнего доносилась тихая хриплая песня. Пригвожденный к нему к концу четвертого часа сошел от мух с ума и пел что-то про виноград, но головой, закрытой чалмой, изредка покачивал, и мухи тогда вяло поднимались с его лица и опять возвращались.
Распятый на следующем кресте качал чаще и сильней вправо, так, чтобы ударять ухом по плечу, и чалма его размоталась.
На третьем кресте шевеления не было. Прокачав около двух часов головой, Ешуа ослабел и впал в забытье. Мухи поэтому настолько облепили его, что лицо его исчезло в черной шевелящейся маске. Жирные слепни сидели и под мышками у него, и в паху.
Кентурион подошел к ведру, взял у легионера губку, обмакнул ее, посадил на конец копья и, придвинувшись к Ешуа, так что голова его пришлась на уровне живота, копьем взмахнул. Мухи снялись с гудением, и открылось лицо Ешуа, совершенно заплывшее и неузнаваемое.
- Га-Ноцри! - сказал кентурион.
Ешуа с трудом разлепил веки, и на кентуриона глянули совсем разбойничьи глаза.
- Га-Ноцри! - важно повторил кентурион.
- А? - сказал хрипло Га-Ноцри.
- Пей! - сказал кентурион и поднес губку к губам Га-Ноцри.
Тот жадно укусил губку и долго сосал ее, потом отвел губы и спросил:
- Ты зачем подошел? А?
- Славь великодушного Кесаря, - звучно сказал кентурион, и тут ветер поднял в глаза Га-Ноцри тучу красноватой пыли.
Когда вихрь пролетел, кентурион приподнял копье и тихонько кольнул Ешуа по мышку с левой стороны.
Тут же висящий рядом беспокойно дернул головой и прокричал:
- Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он! Убей и меня!
Кентурион отозвался сурово:
- Молчи на кресте!
И висящий испуганно смолк. Ешуа повернул голову в сторону висящего рядом и спросил:
- Почему просишь за себя одного?
Распятый откликнулся тревожно:
- Ему все равно. Он в забытьи!
Ешуа сказал:
- Попроси и за товарища!
Распятый откликнулся:
- Прошу, и его убей!
Тогда Ешуа, у которого бежала по боку узкой струей кровь, вдруг обвис, изменился в лице и произнес одно слово по-гречески, но его уже не расслышали. Над холмами рядом с Ершалаимом ударило, и Ершалаим трепетно осветило.
Кентурион, тревожно покосившись на грозовую тучу, в пыли подошел ко второму кресту, крикнул сквозь ветер:
- Пей и славь великодушного игемона! - поднял губку, прикоснулся к губам второго и заколол его.
Третьего кентурион заколол без слов, и тотчас, преодолевая грохот грома, прокричал: - Снимай цепь!
И счастливые солдаты кинулись с холма. Тотчас взрезало небо огнем и хлынул дождь на Лысый Холм, и снизился стервятник.
НА РАССВЕТЕ
- ...и хлынул дождь и снизился орел-стервятник, - прошептал Иванушкин гость и умолк.
Иванушка лежал неподвижно со счастливым, спокойным лицом, дышал глубоко, ровно и редко.
Когда беспокойный гость замолчал, Иванушка шевельнулся, вздохнул и попросил шепотом:
- Дальше! Умоляю - дальше...
Но гость привстал, шепнул:
- Тсс! - прислушался тревожно. В коридоре послышались тихие шаги. Иванушка приподнялся на локтях, открыл глаза. Лампочка горела радостно, заливая столик розовым светом сквозь колпачок, но за шторой уже светало. Гость, которого вспугнули шаги, уже приготовился бежать, как шаги удалились и стихли.
Тогда гость опять поместился в кресле.
- Я ничего этого не знал, - сказал Иван, тревожась.
- Откуда же вам знать! - рассудительно отозвался гость, - неоткуда вам что-нибудь знать.
- А я, между прочим, - беспокойно озираясь, проговорил Иван, - написал про него стишки обидного содержания, и художник нарисовал его во фраке.
