– Да это так. Ну, подрались мы возле ресторана. – Думал, мать поверит и отстанет. Как будто раньше он никогда не дрался.
– Подрались? Опять драка? Ты уже за драку один срок схлопотал. Еще хочешь?
– Мама, – взмолился Лешка, но остановить ее уже было невозможно.
– Что – мама? Ты имей в виду, Колобок отвертится.
Лешка вспомнил про Колобка и вздохнул.
«На этот раз уже не отвертится. Эх, Колобок, Колобок!»
А мать и вовсе насела, хоть из дому беги.
– А колени? Почему колени в крови? Ты что, ползал по кровяной луже?
Лешка припомнил: кровь подтекала под колени, пока сидел возле умирающего Колобка. И опять соврал, не моргнув глазом:
– Это я упал. Можешь понять? И не надо приставать со своими вопросами. Мне не семнадцать лет. Просто…
– Просто ничего не происходит, – заявила мать и, хлопнув дверью, ушла в свою комнату.
Лешка сел на корточки здесь же, в прихожей, прислонившись спиной к стене, достал из кармана пачку сигарет и закурил.
«А ведь мать права. Просто ничего не происходит», – подумал он, и на душе сделалосъ противно. Глядеть ни на что неохота. Сплошная полоса невезения. Столько всего привалило ему одному. Думал, вернется – и начнется у него другая жизнь, и будет в ней одно хорошее. Вот вернулся, а по судьбе прет черная карта.
Он закрыл глаза и тихонько застонал, чтобы мать не слышала.
«Ни хрена не могу понять, зачем мы туда поперлись? Олег так и не успел сказать. Труп в квартире. Потом и труп Олега. Все перемешалось, как в кино».
Лешка потушил окурок, встал и поплелся в ванную.
В последнее время по ночам отключали горячую воду. Но даже стоя под холодным душем, Лешка испытывал необыкновенное облегчение. И мысли появились трезвые.
«В конце концов, можно утром сходить в ментовку. Заяву сделать. Как ни крути, а я единственный свидетель. И мои показания могут что-то значить для розыска убийцы Колобка. Хоть и западло с ментами связываться».
Остаток ночи он проспал как убитый, даже не слышал, как мать уходила на работу.
Проснулся он оттого, что кто-то дотронулся до его руки. Вздрогнул и, не открывая глаз, инстинктивно схватил эту руку, готовый применить прием на перелом. Открыл глаза.
Мать сидела рядом на постели и плакала.
– Извини, ма! Я сделал тебе больно.
Мать взглянула на него так, что Лешка понял, она все знает.
«Ну и ладно. И хорошо. Нет смысла больше врать», – грустно подумал он. Может, не стоило врать и вчера. А сказать все, как было. По крайней мере, в смерти Колобка его вины нет.
Вытерев платочком с глаз слезы, мать сказала:
– Я тебе звонила минут сорок подряд.
Лешка воспринял это как укор, ответил виновато:
– Я не слышал. Спал. – И замолчал. Больше ни слова…
И мать молчала, выжидала, чего он скажет еще. Смотрела на его волевое, покрывшееся легкой щетиной лицо и думала, как повзрослел он за эти три года.
Поняв наконец, что он не заговорит о Колобке первым, сказала:
– Олега убили.
Она посмотрела в его глаза так выразительно, с таким нескрываемым укором за вранье, что Лешка, как провинившийся мальчишка, опустил голову и сказал тихо:
– Я знаю.
Он стал быстро одеваться. Натянул брюки, рубашку. Надо пойти умыться. И только хотел выйти из комнаты, мать сказала, ошарашив его:
– Говорят, нашли в подъезде.
– Что? В подъезде? – Лешка остановился в дверях и, не оборачиваясь, спросил: – Как в подъезде? Не может быть. – Он же хорошо помнил: убегая, оставил его мертвого в сквере.
«Неужели я ошибся? Бросил его, а он оказался живой. Дополз до подъезда». Лешка обернулся.
Мать смотрела на него со страхом.
– Да нет, ма. Тут совсем не то, что ты думаешь. Мы же с Олегом друзья. Я уверяю тебя, что не виноват в его смерти, – заговорил он, стараясь, чтобы мать поверила.
– у него в руке был нож, – она выдавала такие сведения, что Лешка удивлялся. И было отчего удивляться.
«Ну откуда у Олега нож? Напутала чего-то мать. Слушает сплетни», – подумал он и сказал:
– Не было у Олега никакого ножа.
Стал перебирать детали вчерашнего вечера. Уж не настолько он был пьян, чтобы не помнить. Он подошел, присел на кровать рядом с матерью.
– Откуда ты все это узнала?
– Во дворе у нас только и разговоров об этом. Милиции понаехало.
