Достоевского должно считать исключением в жизни, можно — с оговорками — считать исключением в философии и уже никак нельзя в политике: автор «Дневника Писателя» был все-таки «умеренный консерватор». Толстой поздних лет, Толстой «Воскресения» и философских работ конечно, был исключением».
«…народные сказители представляются нам забавной диковиной, — писал А. Блок, — начала славянофильства, имеющие глубокую опору в народе, всегда были роковым образом «помехой интеллигентским» началам; прав был Самарин, когда писал Аксакову о «недоступной черте существующей между «славянофилами» и «западниками». На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву. По-своему она была права; между ними и была та самая «недоступная черта» (Пушкинское слово), которая определяет трагедию России. Эта трагедия за последнее время выразилась всего резче в непримиримости двух начал — менделеевского и толстовского: эта противоположность даже гораздо острее и тревожнее, чем противоположность между Толстым и Достоевским».
Между тоталитарной по своему мировоззрению интеллигенцией и мировоззрением выдающихся представителей русского образованного общества, между мировосприятием одних и других, лежит непроходимая пропасть: это были два мира, обреченные на вечную борьбу, до уничтожения одного из них.
М. Цейтлин в статье «Восьмидесятые годы» («Нов. Журнал», XIV) вспоминал про редактора прогрессивного «Северного Вестника» А. Волынского «яркого и очень необычного человека, критика, философа, эстета и немного пророка», который «мог говорить часами, как одержимый, вдохновенно и самозабвенно. Говорят, что случались с ним при этом ляпсусы: «Небо вверху», — возглашал он, предваряя антитезу Мережковского, и при этом указывал на пол, и «небо внизу», — и он возводил руки к потолку».
Философ, эстет и «немножко пророк» Волынский напоминает всю русскую интеллигенцию, которая во все периоды своего существования, от Белинского и до Ленина, тоже всегда ошибочно указывала, где находится земля, а где небо.
Лесков писал, однажды художнице Бем: «Лев Николаевич очень весел.
Рассказывает, как его дочери «пошили порток ребятам» и потом спрашивает: «хороши ли портки?» А ребята отвечают: «Портки-то хороши, только в них никуда бечь нельзя».
Так и члены Ордена Р. И. Пошили они для России «портки» по самым наилучшим масонским выкройкам. И «портки» получились лучше некуда.
Одна беда — в них, как, и в штанах, пошитых дочерями Л. Толстого, России «никуда бечь нельзя».
* * *
«Я думаю, — пишет Н. Бердяев в статье «О смене поколений и о вечном возвращении» («Новый Град» № 5), — что коллективность мышления, коллективность суждений, коллективность, совести — характерный признак той русской интеллигенции, которая под старость и после потрясений революции готова признать себя борцом за индивидуума против уничтожающего индивидуума коммунизма. Индивидуальное, личное мышление свойственно только одним одиночкам, как К. Леонтьеву или В.
Розанову. Сейчас не любят философии, но это совсем не ново, философию никогда не любили в широких кругах интеллигенции. Коллективное общественное мнение русской интеллигенции было очень деспотическим.
Черт общих с коммунизмом было очень много. Интеллигенция очень походила на секту, довольно нетерпимую, со своими коллективными моральными и социальными догматами. От этого интеллигентного коллектива легко отлучали за индивидуальные, личные суждения и мысли.
Коммунисты совсем не так оригинальны, как это кажется. Откуда они взяли свой материализм, свою вражду к религии, к метафизике, к эстетике и красоте, исключительно социальный характер своего миросозерцания, свое исключительное поклонение наукам естественным и экономическим за счет наук гуманитарных и философских, свою идеализацию трудящихся классов, рабочих и крестьян, как единственных, настоящих людей, свою сектантскую нетерпимость? Все это взято от Чернышевского, от старой интеллигенции. Но дети и внуки этой старой интеллигенции, превратившиеся в отцов и дедов, враждующие с коммунизмом, сами забыли свое прошлое, свои истоки. Если бы русский нигилизм и русские крайние народнические направления в свое время могли осуществить свою программу, реализовали бы ее в жизни, то, вероятно, получился бы строй и быт, мало отличный от советского».
