Я поступил так потому, что этого требовало мое проклятое самолюбие, — мне очень хотелось почувствовать себя, наконец, настоящим мужем и отцом, способным позаботиться о своей жене и ребенке, а не нищим, живущим на средства жениного отца. В. Р. сказал, что вложение абсолютно надежное и мне надо только найти еще пятерых, каждый из которых сделал бы вклад, равный тому, что сделал я, заняв деньги у В. Р. И я послушал. Каким же я был дураком — поверил, не обратив внимания на то, что подсказывала мне интуиция.
Вначале все было хорошо, даже слишком хорошо. Но вчера все лопнуло, как мыльный пузырь, раньше времени, раньше, чем я успел предупредить своих друзей, чтобы они продали акции, раньше, чем успел получить состояние, которое, по моему убеждению, уже шло мне в руки.
Теперь мы все в большой беде и вина за это лежит целиком на мне. Как мне смотреть в лицо этим беднягам, вложившим деньги по моему совету и теперь вместе с семьями оказавшимся на грани нищеты? Где мне взять деньги, чтобы спасти их? Как смотреть в глаза сэру Гилберту? Моей дорогой жене? Моему любимому котенку Маргарите? И себе самому?
В. Р. может позволить себе такую потерю. Вдобавок я должен ему десять тысяч. Таких денег у меня нет. И никогда не будет. Я встречаюсь с ним сегодня. С ним и с другими. Клуб. О Господи! Быть доведенным до того, чтобы рассматривать возможность более тесных связей с этими негодяями.
Но я пойду. Я выслушаю, что они скажут, хотя, боюсь, на сей раз речь пойдет не о вложении денег, а о более серьезной интриге, к участию в которой они хотят привлечь и меня.
Глупец! Глупец! Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня дрожат руки. Я ведь все время знал, что там замешаны какие-то более сложные расчеты. Они говорят об Амьене. Говорят о болезни Питта. О пятнадцати миллионах англичан, сражающихся против сорока миллионов французов. Я слышу их рассуждения. Понимаю их смысл. Что если Питт вскоре умрет? Они хотят сделать из меня убийцу, наемного убийцу. Шестьдесят тысяч фунтов за меткий выстрел. Я знаю, о чем они попросят, что предложат. Всегда знал, что им нельзя доверять. Осмелюсь ли я написать это слово? Да, мертвецу нечего бояться.
Предательство.
Позволяет ли мне мой страх и мой стыд выслушать все, а потом сказать» нет «? Смогу ли я отвергнуть их предложение и донести на них? Могу ли я пойти на такой риск? С другой стороны, смогу ли я, ради собственного спасения и спасения своих друзей, сделать то, о чем они попросят, и потом спокойно смотреть в доверчивые глаза моего милого котенка? Есть ли у Лунного человека моей сладкой Маргариты сердце? А душа?
Солнце садится. Всходит луна. Я должен идти. Другого выхода нет. Я должен сказать им» нет «. Должен! О боже, всемилостивый мой Боже, дай мне силы идти прямо. Ведь есть же у меня мужество».
Дочитав до конца эту последнюю запись отца, сделанную им за день до смерти, Маргарита закрыла тетрадь и вытерла дрожащими пальцами мокрые щеки. Часы в холле начали отбивать три часа, а она все еще не могла уснуть. Томас слишком многое сказал ей сегодня вечером, дав пищу для размышлений, и слишком о многом догадался. Какой уж тут был сон. Предательство. Из объяснений своих учителей и из прочитанных книг Маргарита знала, что Питт был единственным, кому англичане доверяли свое будущее в те страшные дни, когда их острову угрожало французское вторжение. В атмосфере царивших тогда в стране паники и страха Питт был олицетворением национального единства и решимости.
Слава Богу, что он жил в то время, что сумел привлечь в союзники Англии Россию, Австрию, Швецию, что сплотил людей и в результате стал свидетелем победы Нельсона в Трафальгарской битве и обуздания амбиций Бонапарта. «Пробыв шесть часов хозяевами Ла-Манша, мы станем хозяевами мира», — хвастливо заявлял Наполеон. Но это было до Трафальгара. Ну, а что если бы Питт умер в начале 1803 года? Что если бы к власти пришли противники Пит-та? Каким бы был теперь их мир?
Предательство. Если члены «Клуба» замышляли его один раз, что может помешать им предпринять еще одну такую попытку сейчас, когда война Англии с Францией еще не закончилась?
