Большую часть дня Фоска проводила с Паоло, а остальное время – со своими друзьями и гостями. Алессандро любил прогулки верхом и часами пребывал в одиночестве, отказываясь даже от компании слуги-грума. Он так же, как и Фоска, не жалел времени на Паоло, но бывал с ним только в ее отсутствие.
Она порой удивлялась, почему он не сближается с ней. Почему не заходит к ней в комнату и не пытается сломить возникший между ними барьер? Как он может любить ее и вместе с тем не уступать своему желанию? Она чувствовала себя обманутой, и когда это особенно остро задевало ее самолюбие, Фоска пыталась возродить в себе ту ярость, которую столь долго питала по отношению к нему. Но, к своему удивлению, она обнаружила, что, хотя воспоминания об испытанных унижениях все еще не зарубцевались, она стала понимать мотивы его поведения. Сколько она ни пыталась, ненависти к Алессандро больше не испытывала.
* * *
Этим летом разговоры вертелись вокруг войны и назревающего конфликта между Францией и Австрией. Венецианцы разделились на два лагеря – на тех, кто полагал, что Венецию следует вооружить и подготовить к обороне против вторгающихся французских армий, и тех, кто выступал за сохранение нейтралитета и отстаивал невмешательство любой ценой. Сенат решительно поддержал последних. Но, хотя те обратились с серьезным предупреждением к воюющим странам, заявив, что не потерпят никаких нарушений своего нейтралитета на суше или на море, они вместе с тем не принимали никаких мер, чтобы практически подкрепить свои предостережения, скажем, утвердить ассигнования на закупку вооружений.
– Подобно Швейцарии, – однажды вечером рассуждал Алессандро, – мы пытаемся сохранить нейтралитет. Но в отличие от Швейцарии мы не обладаем таким преимуществом, как почти непреодолимые границы. У нас нет гор, за которыми мы могли бы укрыться. Мы ужасно уязвимы со стороны моря, поскольку нам не удалось сохранить сильный военно-морской флот. Как же в таком случае мы можем отразить захватчика? Боюсь, настало время, когда придется расплачиваться за два столетия бездумных удовольствий.
– Но, мой дорогой Алессандро, – вздохнул его собеседник, – вы, следовательно, считаете, что государство должно поддерживать постоянную готовность вести войну?
– Да, если оно хочет остаться свободным и не превратиться в вассала какой-либо алчной державы.
– Но ведь цивилизация развивается и процветает именно в условиях мира! Искусство, музыка и театр, приятные беседы и изящная литература – все это плоды мира.
– Венеция никогда не была более цивилизованной страной, чем в шестнадцатом веке, хотя в то время она вела непрерывные войны, – напомнил Алессандро. – Не хотите ли вы сказать, что кто-то должен был предупредить Тициана, Тинторетто, всех других, что им, дескать, не следует процветать, ибо в этом таится опасность?
Фоска не могла не восхищаться быстротой реакции мужа, прямотой его суждений и красноречием. Он не походил на других своих земляков, расслабленных годами самодовольства. Он больше напоминал венецианцев прошлого, которыми так восхищался, воинов, отважившихся захватить Грецию, Далмацию, всю Адриатику. Людей, которые способствовали развитию искусства и архитектуры, строили дворцы и соборы, ныне воспринимаемые как нечто само собой разумеющееся.
Туман предубежденности рассеялся, она смогла смотреть на Алессандро открытым и непредвзятым взглядом. За минувшие годы он изменился: стал более выдержанным, менее честолюбивым, более терпимым к слабостям других. Горе умудрило его, отцовство – смягчило, любовь – обуздала. Фоска теперь не могла представить, что нынешний Алессандро сознательно совратил бы ради своих политических целей невинную девушку. Да, теперь он заслуживал уважения и восхищения. И даже любви.
Друг Фоски Антонио заметил перемену, происшедшую в ней.
– Вы, моя дорогая, в последнее время рассеяны и мечтательны, – сказал он ей однажды, когда они сидели на южной террасе, наблюдая за молодежью, демонстрирующей свое искусство в гребле. – Вы сейчас напоминаете женщину, которая готовится стать матерью. Вы ничего от меня не скрываете?
