Владигор с горечью покачал головой и сказал:
— А я-то думал, что по поступкам людей судят!
Он поднял самострел, от седла убитого коня отвязал суму с едой, свернутый шатер и колчан со стрелами. Щит его был разбит палицей разбойника, поэтому он брать его с собой не стал. Поднял с земли личину и, не прощаясь с селянами и не разбирая дороги, пошел прочь.
«Старик сказал, что если я не сумею возвратить себе лицо, то вскоре и душа моя черной станет… Ой нет! Рано вы по моей душе тризну вершить хотите! — думал дорогой Владигор. — Что с того, что я ныне урод? Сердце чисто мое, оно ищет одного лишь добра, и никогда я не стану злыднем!»
К вечеру добрался он до другой деревни. В осенних сумерках, синих и тихих, оконца, затянутые промасленной холстиной, светились тусклым желтоватым светом, и мягкий этот свет так притягивал к себе Владигора, что мочи не было удержаться. Представлял уж он, как ляжет на широкую крестьянскую лавку, а то и на печь заберется, как накроется плащом или хозяйским овечьим зипуном. Казалось ему, что слышит он уже песню бабки, которую поет она прижавшемуся к ней малютке, шепот да повизгивание девок, застыдившихся прихода незнакомого мужчины. На сердце у него потеплело, и он ускорил шаг. Постучал в дверь избушки, что первой стояла на дороге. Шлепанье босых ног послышалось так скоро, будто прихода Владигора или кого-нибудь другого ждали. Дверь со скрипом отворилась. Мужик в рубахе, в одних портах, широко улыбаясь, проговорил певуче:
— Ну-у, долго ждали-и-и, проходи, прохожий, гостем будешь!
Ах, таким родным и близким показался Владигору этот приветливый голос, теплый и родной! Со дня отъезда из Ладора в Пустень не слышал он таких добрых голосов.
Зашел в горницу с глинобитным, но чистым полом, с большим столом, за которым сидели трое — старушка, молодуха с волосами, перехваченными повойником, да ребятенок, толстощекий и румяный. Все трое из деревянных мисок деревянными же ложками черпали, наверно, борщ или крупяную похлебку. На вошедшего поглядели с улыбками, будто пришел в их дом хороший, давний знакомый. Засуетилась молодуха, забегала, гостя устраивать стала, чтобы поужинал со всеми вместе.
Владигор, стесняясь того, что может объесть крестьян, обед которых был скуден, сразу полез в мешочек, что на поясе висел, гривну серебра достал и, аккуратно на стол положив, сказал:
— Это за гостеприимство вам да и за то, ежели мне поутру снеди в суму положите немного. Переночевать-то смогу у вас?
Хозяин, мужчина дородный, краснолицый, так и засверкал глазами при виде серебра, стал кланяться, быстро-быстро говорил;
— Господин, одно лишь нам удовольствие доставишь, ежели останешься у нас. Покойно тебе будет. Там тебе накроем, — показал рукой, — в горнице особой. А теперь садись-ка с нами снедать.
И Владигор сел за стол, и таким вкусным казалось ему кушанье, которое подали ему в деревянной миске, такими красивыми, милыми и добрыми представлялись ему хозяин, его мать, жена и сын, что не хотелось ему никуда идти дальше и лишь одного он желал — остаться здесь, вдалеке от Ладора, от необходимости доказывать, что он — настоящий Владигор. Князь совсем не обиделся на хозяина, когда тот поинтересовался как бы невзначай:
— А личину-то свою что ж не снял-то?
Ответил так:
— Да изранено в бою лицо мое. Ранами своими пугать вас не хочу…
— Ну ладно, воля твоя, настаивать не смеем… — отвечал хозяин и почему-то, приметил Владигор, усмехнулся.
Уложили Владигора, как он и мечтал, на широкой лавке, в отдельной каморке, подстелив мягкую овечью шкуру, близ самого окошка уложили. Свиту с себя скинул, штаны, не говоря уж о кольчуге. Так приятно ему было здесь, где пахло теплым домом, печью, сухими травами. Где-то в углу скрипев сверчок, мышь шебуршала, за окном, в лесу, поухивал филин, а в овине негромко похрюкивала свинья. Скоро не стало слышно и возни хозяев и даже храп послышался мужской, и вот уж тяжкой дремой налились веки, в голове закружились воспоминания прошедших дней, сон накатывал неодолимой волной, и Владигор не гнал его — только торопил…
Скрип двери расслышал он сквозь дрему, уже застилавшую плотной пеленой его сознание. Чьи-то легкие шаги услышал, неторопливые. Кто-то на лавку его присел легонько, нежно стал гладить руку, все выше поднимаясь, к плечу, к шее. И нежное поглаживание это казалось Владигору таким приятным, усыпляющим, что еще сильнее захотелось спать. Но не заснул он — сила какая-то или знак, посланный ему неведомо кем, заставили открыть глаза.
