В лесу была и громадная библиотека, где текст не выжигался, а рисовался цветными чернилами в дуплах живых растений и напоминал каллиграфический шрифт с орнаментами и миниатюрами. По мере своего роста дерево вбирало в себя все больше и больше знаний народа Тсонгатоко. Иногда отдельные слова, предложения, а то и целые книги появлялись сами по себе. Иногда невидимые руки изменяли или исправляли написанное людьми.
Среди жрецов Тсонгатоко находились и такие, кто посвящал всю свою жизнь изучению этих таинственных надписей.
Высоко в ветвях я обнаружил висящую плетеную клетку, в которой сидел невероятно сморщенный голый старик. Вначале я был шокирован тем, что с ним обращаются таким образом, но тут ветер раздвинул ветви деревьев, и в неровном вечернем свете я разглядел, что дверь клетки открыта.
В этом месте я ощутил невероятно сильную магию, но не черную магию, присущую чародеям, а чистую, белую.
Древний старец пошевелился. Подобравшись поближе, я увидел, что он принадлежит к неизвестной мне расе, возможно, даже не человеческой. Его кожа была серо-синей, скулы и подбородок уродливо выдавались вперед на фоне глубоко запавших глаз.
Когда он начал двигаться, я к своему глубочайшему изумлению обнаружил, что у него есть крылья.
Открыв свои кошачьи желтые глаза, он принялся долго и пристально разглядывать меня.
Он обратился ко мне на языке мертвых, назвав истинным тайным именем, тем, которое дала мне Сивилла, приблизительно с такими словами:
— Найди третий путь, средний путь между черной и белой магией. С одной стороны, это волшебство и чудеса, проистекающие от богов. С другой, чародейство, зло, убийства, бесконечные страх и боль, как тебе прекрасно известно. Найди средний путь. Я поручаю тебе это.
Я настолько испугался его, что едва не упал с дерева — было так высоко, то я разбился бы насмерть. Мне пришлось прижаться к широкой ветке и лежать там, трепеща и истекая потом. Лишь когда спустилась ночь, скрывшая от меня крылатого старца, я смог сползти с дерева на твердую землю.
Той ночью, последней перед тем, как мы с Тикой покинули Тсонгатоко, мне впервые за долгое время приснилась Сивилла. Она, как обычно, ткала, и нити уходили из ее рук во тьму. Сосредоточившись на своей работе, она что-то тихонько напевала себе под нос. Я счел, что не вправе мешать ей.
А что дальше?
Тика, конечно же, старела, а я — нет. Довольно недолго мы представлялись, как муж и жена, затем для окружающих я стал играть роль ее сына, потом — внука. Когда подобное положение вещей стало слишком мучительным для нее, она ушла от меня и стала жить с другим мужчиной, Нахрином, в доме на берегу Великой Реки. Я не пытался удержать ее. Мне кажется, она была счастлива с Нахрином, который старел вместе с ней и от которого у нее было несколько сыновей.
Так что я несколько лет жил в одиночестве в пустыне, размышляя надо всем, что видел и что сделал, переговариваясь с Лекканут-На, Орканром и всеми остальными, кто по-прежнему остался внутри меня. Лишившись своей цели, они больше не боролись со мной. Теперь они напоминали библиотеку, состоящую из множества книг и хранящуюся у меня в голове. Я мог открывать их и читать, когда мне этого хотелось.
Я много писал, но лишь на песке, который сносил ветер. Третьего, среднего пути я пока не нашел.
И я помнил Тику. Она помнила меня. Как могла она забыть, если перед нашим расставанием забеременела и теперь растила моего сына? Его звали Мирибан. Когда ее жизнь подошла к концу, и она послала его за мной, по возрасту он вполне годился мне в отцы.
— Мать тяжело больна, — сообщил он мне. — Она хочет тебя видеть.
Я вернулся к ней в дом, который не был моим домом, — я приходил к ней туда, но редко.
Нахрин, как я узнал, уже умер. Их с Тикой дети выросли и жили отдельно, но теперь все они были в сборе. Когда я пришел, они молча сидели, разглядывая меня с благоговейным трепетом. Я вышел на крыльцо, где в гамаке лежала старая Тика. Я сел рядом с ней в плетеное кресло.
Был вечер. Солнце садилось, я тихо покачивал гамак. Она протянула руку, и ее пальцы зарылись в мои снова отросшие волосы.
