Мы направлялись в восточную, равнинную часть города, лежавшую вдали от берега Реки. Позади в свете нового дня уже ярко блестели крыши, но впереди, в ночном мраке на самой равнине вражеские костры мерцали подобно множеству зловещих звезд.
До стана заргати мы добрались примерно за четверть часа. Ничто не нарушало безмолвия ночи — ни единого звука, ни единого движения. Небо светлело.
Рядом просвистела стрела. Часовой прокричал сигнал тревоги на языке, напоминающем лай шакала.
И снова я сотворил знак Воориш и отдал приказано не на формальном языке мертвых, так как души тех троих уже давно отправились к Сюрат-Кемаду, а на тайном языке злых духов, поселившихся в их медленно разлагавшихся телах.
Вторая стрела проткнула навес моего паланкина, и теперь ее острие качалось прямо у меня перед лицом. Враг выстроился передо мной в линию, сомкнув строй, сдвинув щиты и выставив перед собой копья. Воздух наполнился криками — все новые и новые заргати бежали посмотреть, из-за чего поднялся переполох.
Я не обращал на них ни малейшего внимания. Мои носильщики поставили паланкин на землю. Я выбрался из него, выдохнув изо рта своей маски змеи белый огонь, и принялся расхаживать взад-вперед — мантия волочилась за мной по земле — в то время как трое моих спутников возводили шатер, который нес на плече светловолосый гигант.
Враги прекратили огонь. Они наблюдали. Я неподвижно стоял на месте, внимательно разглядывая их, а белое пламя вырывалось у меня из-под маски. Под мантией я зарыл пальцы ног в песчаную почву, чтобы придать себе устойчивость. Лицо под маской стало мокрым от пота.
Как только шатер был готов и мне больше не нужна была помощь моих слуг, я отправил их за пределы действительности, да таким образом, который может себе представить только чародей: я выбрал три основных направления — обратил их лицом к будущему, к прошлому и к смерти, находящейся вне времени.
Я дохнул на их лица, заставив их плоть медленно гореть — волосы воспламенились моментально, пламя зашипело, вырвавшись у них из глаз, и постепенно распространялось вниз, пожирая их. Черный дым поднимался вверх тремя извивающимися змеями.
Из стана врага больше никто не осмелился бросить мне вызов.
В шатре я распаковал свою сумку. Я сел на коврик, на котором были вышиты магические символы и слова силы, и окружил себя кругом из самых обычных свечей. Поставив медную чашу на землю, я наполнил ее водой из кувшина.
И еще одна мера предосторожности, не упомянутая ни в одной книге по магии. Я закатал правый рукав и, обмотав предплечье кожаным фартуком Луны, завязал его потуже.
Ну а теперь — за работу. Я слегка надрезал себе запястье серебряным ножом, и выдавил несколько капель крови в воду. Сложив руки, я погрузил их в миску, развел их, и вода загорелась колдовским огнем.
Через маску змеи я сдул пламя из центра чаши — точно так же, как вы можете сдуть мыльную пену из таза, — и очистившийся круг водной поверхности превратился в магическое зеркало. И снова мой взор прошелся по всему вражескому лагерю, словно я стал птицей, перелетавшей от одного скопления шатров к другому. И вновь я подглядел за царем, Абу-Ита-Жадом, и его высшей знатью. Наконец во тьме засветились два глаза. Сверкнули белые зубы, острые и влажные.
— А, Секенр…
— Я буду звать тебя Собачьей Мордой. Да будешь ты связан этим именем.
Чародей заргати не засмеялся. Зубы исчезли из поля зрения, как только он закрыл рот. Я представил, как он скалится и пускает слюни. Теперь у меня было имя для него, а у него — для меня. Счет сравнялся. Мы были в равных условиях.
— Иди сюда и умри, Секенр. Но все-таки, пожалуй, вначале я изнасилую тебя, и, пока ты будешь доставлять мне удовольствие, ты будешь жить. А потом ты вознесешься высоко-высоко и обозришь весь мир с высоты остро заточенного кола. Именно эта участь тебе уготована, Секенр.
Я сжал серебряный нож в правой руке. Той же рукой, которая была защищена кожаным фартуком, спрятанным под широким рукавом, я дотянулся до воды и погрузил ее туда по плечо, хотя глубина миски была всего несколько пальцев.
Неожиданно выбросив руку вверх, я поразил своего соперника, ударив под скулу. Я резко дернулся, стараясь засунуть лезвие поглубже, но он живо вывернулся и, оправдав свое прозвище, завыл, как пес, от боли и неожиданного унижения. Я чувствовал запах его крови, заструившейся в миску.
