— Вы знали, что этот тип — нацист, тот самый, кто убил Ричарда?
Секунду она молчала, потом отвела глаза, словно смутившись, и покачала головой.
Когда Кернига и Кин уехали, Дебора сидела не трогаясь с места еще минут десять и думала о Маркусе, о Ричарде, даже немножко о Кельвине. Сначала она думала, что маска Атрея — золотое забрало, прикрывающее древнее тело, но это было не так. Маска оказалась лицом, которое Кельвин и ему подобные носили изо дня в день, неизменной ложью, которая позволяла им жить среди людей неузнанными, защищала от паники, ужаса и недоверия, которые породило бы их истинное лицо. Сколько их сегодня — в Джорджии, в Америке — живут жизнью обычных людей, в душе ненавидя, презирая, мечтая полностью истребить всех, кто не выглядит, как они, не верит, как они, не любит, как они? Эта мысль железной рукавицей сдавила сердце и легкие.
Отцы и дети.
Вот суть всей этой истории. Дебора и ее отец, Тони, Маркус, Александра и их отцы. Может быть, даже Бауэрс и Грейвс, фашиствующий военный полицейский, воспитавший Кельвина в духе «Атрея». Сам Атрей и Агамемнон, Агамемнон и Орест, отомстивший матери-убийце... Приам и Гектор. Ахилл и Пирр. Бессчетные — и, для нее, безымянные — жертвы лагерей смерти, тоже родители и дети. Проклятием Атрея, своими преступлениями обрекшего на злодеяния и гибель весь род Пелопа, была череда убийств и мести, павших на его преемников. Сидя здесь, в тишине кабинета Ричарда, Дебора представила себе это проклятие, как пропитывающую ткань кровь, как болезнь, заражающую любого, кто с ней соприкасается. Дебора снова взялась за книгу. «Взлет и падение нацистской Германии».
Кельвин умер, покончил с собой, не в силах смириться с неудачей. Разумеется, надо дождаться стоматологических данных. Хотя кто еще это может быть? «Атрей» объединял всего-то двоих. Действительно, жалкое зрелище. Но количество ненависти, которую вынашивали эти двое, было несоразмерным — и потому смертельным.
Стоп.
Двое? Нет. Был еще третий человек. Его она видела только мельком: он садился в фургон, который увез ее к маленькой гробнице Кельвина.
А значит...
Надо позвонить Керниге. Дебора повернулась в кресле и почти в то же мгновение услышала щелчок замка. Книжный шкаф у нее за спиной начал медленно поворачиваться.
Вряд ли в помещении за книжным шкафом было холоднее, чем в спальне, а значит, холодок, пробежавший по спине, — просто нервная дрожь.
— Привет, Кельвин, — сказала Дебора, не поворачивая головы.
Бауэрс прошел к двери и запер ее на замок. Он выглядел осунувшимся, обычное хладнокровие исчезло, костюм уже не производил впечатление специально чуть помятого, согласно требованиям моды; волосы взъерошены, лицо вымазано грязью, смазкой и кровью. В руке у него снова был длинный нацистский кинжал, хотя держал он оружие небрежно, словно забыв о его существовании. Этот новый образ — непредсказуемого психа — Деборе не понравился.
— Ты не удивлена?
— Не очень. Последнее жуть-шоу было как раз в твоем вкусе. Я читала о великой нацистской эстетике: красота и очищение через геноцид. Это было бы смешно, не будь оно столь омерзительно. Полагаю, полиция найдет пули в телах, которые ты оставил в горящем фургоне?
— Да, мои последние пули, к несчастью, — подтвердил Кельвин. — Хотя вот в этом, — добавил он, вспомнив о кинжале, — есть некая поэтическая справедливость, ты не находишь?
Дебора посмотрела на нож, но с места не двинулась.
Он шагнул к ней, в голосе появилась настойчивость:
— Справедливость за то, что ты сделала прошлой ночью. Что ты сделала...
— С фюрером? — закончила Дебора. Сквозь осторожность прорвалась нотка презрения. — Наконец он получил позорное сожжение, какое заслужил. И знаешь, что самое приятное? Ты сам зажег огонь.
— Заткнись! — Кельвин поднял нож.
«Что ты делаешь? — спросила себя Дебора, сама не зная ответа. — Нарочно злишь его, чтобы появился шанс на спасение, когда он на тебя бросится? Или играешь на нервах, просто потому что он тупой, безмозглый человек, который вызывал слишком много восхищения?»
— Какие же вы идиоты! — фыркнула она. — Превосходство белой расы?!
