– Там пока не на что смотреть. Вы действительно его уделали.
Я обернулся и пожал руку Тьюрингу, который спросил:
– Это был молоток?
Он повел меня по длинному коридору в тесный угловой кабинет, откуда открывался хороший вид на запад и юг. Там мы провели за кофе почти два часа. Мы вели не светскую беседу. Вообще первое, о чем спросил меня Тьюринг, – что заставило меня пойти на такой отчаянный поступок. Чтобы ответить на его вопрос, я рассказал ему все, о чем умолчал при нашей прошлой встрече, и обо всем, случившемся после, закончив идеей Адама о зеркальной природе правосудия и его угрозой в отношении усыновления, из-за чего я и решился на это «дело». Как и в прошлый раз, Тьюринг делал заметки и периодически расспрашивал меня о подробностях. Он хотел знать особенности моего удара молотком. Насколько близко я стоял? Каким был молоток? Сколько он весил? Я нанес удар со всей силы и обеими руками? Я рассказал о предсмертной просьбе Адама, которую теперь выполнял. Что до самоубийств и отзыва оставшихся Адамов и Ев производителем, я сказал, что был уверен, что он, Тьюринг, знает гораздо больше меня.
Издалека, со стороны демонстрации, доносилась дробь малого барабана и призывные звуки охотничьего рожка. На западе плотная завеса облаков частично разошлась, и отблески заходящего солнца тронули окна кабинета Тьюринга. После того, как я закончил рассказ, он продолжал что-то писать, и я незаметно наблюдал за ним. На нем был серый костюм и бледно-зеленая шелковая рубашка без галстука, а на ногах зеленые спортивные ботинки в тон рубашке. Солнце освещало половину его лица. Я подумал, что он выглядит на редкость элегантно.
Наконец он закончил писать, убрал ручку во внутренний карман пиджака и закрыл записную книжку. Он вдумчиво посмотрел на меня – мне стало как-то не по себе – и отвел взгляд, поджав губы и постукивая пальцем по столу.
– Есть шанс, что его память не повреждена и его можно будет обновить или использовать в распределенной системе. Я не владею особой информацией по самоубийствам. У меня есть только собственные подозрения. Я думаю, А-и-Е были не в состоянии понять человеческую модель принятия решений, то, как наши принципы искажаются силовыми полями наших эмоций, наши специфические отклонения, наше самообольщение и все прочие хорошо известные дефекты нашей когнитивной деятельности. Вскоре Адамов и Ев охватило отчаяние. Они не могли понять нас, потому что мы сами не понимаем себя. Их самообучаемые программы не смогли приспособиться к нам. Если мы не знаем собственного разума, как мы могли надеяться разработать их разум и ожидать, что они будут счастливы рядом с нами? Но это всего лишь моя гипотеза.
Он ненадолго умолк и, похоже, принял какое-то решение.
– Давайте я расскажу вам о себе. Тридцать лет назад, в начале пятидесятых, у меня возникли неприятности из-за закона против гомосексуальных отношений. Вы, наверное, слышали об этом.
Я слышал.
– С одной стороны, я едва ли мог воспринимать это всерьез, этот закон, каким он был в то время. Он был просто унизительным. Все было по обоюдному согласию, я никому не причинял вреда, и я знал, что подобное встречается повсюду в обществе, даже среди моих обвинителей. Но, разумеется, случившееся оказалось ужасным позором для меня и особенно для моей матери. Общественное порицание. Я стал объектом всеобщего возмущения. Я нарушил закон и, значит, стал преступником, а следовательно, с точки зрения властей, представлял угрозу обществу. Было понятно, что вследствие моей работы во время войны мне было известно множество тайн. Произошел типичный рекурсивный парадокс: государство объявляет преступлением твои действия, твой образ жизни, а затем отрекается от тебя за то, что ты поддался на шантаж. В обществе господствовал взгляд на гомосексуальность как на отвратительное преступление, извращение всего благого и угрозу общественному порядку. Но в определенных просвещенных, научно объективных кругах это считалось болезнью, жертвы которой заслуживали снисхождения. И, к счастью, имелось лекарство. Мне объяснили, что если я признаю свою вину или буду признан виновным, я смогу выбрать лечение вместо наказания. Регулярные инъекции эстрогена. Проще говоря, химическую кастрацию. Я знал, что я не болен, но я решил на это пойти. Не только чтобы избежать тюрьмы. Мне было любопытно. Я мог подняться над своим положением, просто отнесясь к нему как к эксперименту. Как сможет такое комплексное соединение, как гормон, сказаться на теле и разуме? Я проведу собственные наблюдения. Сейчас, вспоминая то время, я с трудом могу признать разумность моих тогдашних убеждений. В те дни мое отношение к личности было во многом механистическим. Тело представлялось мне машиной чрезвычайной сложности, а разум я воспринимал по большей части в понятиях интеллекта, лучше всего выражаемых через шахматы и математику. Тривиально, но я мог с этим работать.
