Во второй половине 70-х годов в советский язык вводится новое понятие — информационное пространство страны. Усиливаются меры по охране советских граждан от недозволенной информации. Среди цензорских указаний польским средствам массовой коммуникации имеются, например, обязательные «рекомендации»: «Следует использовать официальное название „Корейская народно-демократическая республика“, не разрешается использовать названий: «Северная Корея», «правительство Северной Кореи», одновременно запрещается называть южную Корею ее официальным именем „Корейская республика“ и предлагается употреблять названия: „марионеточное правительство Южной Кореи“, „сеульский режим“». Задолго до подписания соглашения в Хельсинки польские цензоры (на основании советских директив) дали точные и подробные указания: что, как, когда, где говорить, писать, показывать.
Защита «информационного пространства страны», советской зоны — первая функция логократии. Вторая функция — наступательная, атака на «дезинформационное пространство» несоветского мира. Могучим оружием — в этом наступлении — служит советский язык, «семантическая инфильтрация» несоветских языков. Во время переговоров с представителями стран несоветской зоны основная цель советских дипломатов состоит в «советизации» языка, на котором идет разговор, в его инфильтрации словами, терминами, выражениями, понятиями, несущими советское содержание. Все дипломатические документы, коммюнике о встречах с государственными деятелями и т. п., в которых использован советский словарь, становятся кодированными текстами с двойным содержанием — для внутреннего и для внешнего пользования. Участники переговоров с логократами, соглашаясь использовать советский словарь, включаются в магический круг утопии, становятся ее «почетными гражданами».
Формула Маркса «бытие определяет сознание» вполне применима к советской системе, если согласиться, что бытие ~ реальность, в которой живут люди — создается словом. Это иллюзорная реальность. И в то же время существует реальная реальность: хлеб, любовь, рождение, смерть. Советский язык создает и утверждает иллюзорную реальность, живой язык дает возможность существования реальности. Формирование советского человека это, в значительной степени, борьба двух языков. «Новый язык» не только «стремится занять место классического языка, он самыми разными способами его разрушает… Прежде всего разрушаются те области языка, которые необходимы для разговора о социальных проблемах, истории, идеологии, политике».
Логократия — власть языка — обладает чудовищной силой, которой сопротивляться необычайно трудно. Происходит подмена слова, подмена значения, подмена реальности. В 30-е годы тем, кто пробовал критиковать гитлеровский режим, отвечали: а автострады, а «фольксваген»? Тем, кто критиковал фашистский режим, отвечали: только при Муссолини поезда стали ходить по расписанию. Бесплатное среднее образование и увеличение числа врачей по сравнению с 1913 г. должны убеждать в преимуществах «зрелого социализма». В 1984 г. французский доктор антропологии Пьер Вассаль восторгался «сверхчеловеческими усилиями» албанского народа, превратившего болота в плодородные поля, построившего металлургический завод и т. д. и т. д.
Логократия позволяет симулировать нормальность, обыденность жизни в условиях тоталитаризма. Осип Мандельштам говорил жене: они (советские граждане) думают, что все нормально, ибо ходят трамваи. Трамваи действительно ходили. И советский язык превращал их в свидетельство нормальности иллюзорной реальности. В Албании действительно строят заводы, но именно в наглухо закрытой Албании по одному слову Вождя народ единодушно забывал вчерашних «вечных друзей», которые превращались в» вечных врагов».
Исследуя язык в тоталитарной системе, Жорж Штейнер пришел к выводу, что немецкий язык был инструментом «планирования и материального осуществления катастрофы». Штейнер отлично характеризует то, что Клемперер называет «языком третьего рейха»: «Рафинированная и похабная лингвистика строит гитлеровскую программу, воодушевляет его пропаганду, разрабатывает для обозначения пыток и газовых камер лживые, успокаивающие, пародирующие идиомы». Трудно возразить против этого. Но Штейнер одновременно пишет: «Сталинский словарь отражает банкротство слова (отсюда никакой опасности для русской литературы), словарь нацистов — его гиперболическое, инфляционистское крушение, о каком говорит Гете в Фаусте II».
