Обычно про таких девушек говорят «некрасивая, но милая».
— Эх ты, — сказал Игорь Капец принцессе, — что ж ты так? Не попрощалась даже…
Девушка быстро шевелила узкими губами, но слов ее не было слышно.
— …особенно люди… э-э… вашего города, — вместо девушки заговорила удивительно глупым голосом скрытая в телевизоре переводчица. — Ее высочество говорит, что москвичи очень добрые, сердечные и… ну, это… благородные. Те, кого она встретила и успела… в общем… полюбить… да, полюбить всей душой. И она… в смысле ее высочество… передает свою благодарность и любовь этим прекрасным людям. И шлет им… да, воздушный поцелуй. Благодарю вас.
Голос заткнулся, а на экране остался только светлоголубой воздух с желтым кругом солнца посредине, к которому, задрав тупой нос, поднимался толстенький самолет с уже почти невидимым флагом на боку.
Игорь наконец закурил, сидя на кровати, но тут же бросил сигарету на пол, затоптал босой подошвой, встал, отломал ножку от стула и разбил ею сначала пустой террариум, потом телевизор, потом выбросил палку в открытое окно и лег снова спать.
А вечером того же дня добрые абхазские соседи вызвали скорую, и она повезла больного к Преображенке, свернула на набережную, еще раз свернула, открылся шлагбаум, мелькнуло знакомое, увы, и нам светлое имя профессора Ганнушкина в названии медицинского учреждения, микроавтобус с крестом въехал в короткую аллею больших старых деревьев, свернул налево, затормозил, вышли, не торопясь, санитары…
И вся, как говорится, любовь. Где только от нее не лечатся! Причем некоторые даже успешно.
Вот и Капец И.А. был выписан через два месяца в состоянии устойчивой ремиссии и с передачей, конечно, на учет в психоневрологическом диспансере по месту его жительства.
Однако на поверку-то оказалась ремиссия не такой уж и устойчивой. Потому что домой, в комнату на Усачевке, Игорь не поехал. Вместо этого он направился — причем пешком, хотя деньги, вы не поверите, ему вернули вместе с одеждой все до копеечки — в совершенно противоположную сторону. К утру он зачем-то достиг Тушинского вещевого рынка, где вдруг проявил здравый смысл следующим образом: приобрел подходящую сезону одежду. Госпитализировали-то его прохладной весной, в толстой клетчатой рубахе и спортивных брюках из липкой синтетики, а выпустили в середине жаркого лета. И он купил на все деньги, шестьсот рублей, удобные и легкие штаны из хорошего турецкого материала с большими карманами. Штаны эти напомнили ему покроем форменные, камуфляжные, и очень понравились, он их как надел в примерочной за коробками, так и не снял больше, а синтетические оставил на месте переодевания. Больше у него денег не было, только на тонкую и длинную сосиску в булке. После завтрака Игорь Алексеевич вытер кетчуп с лица оставшейся бумажкой, а бумажку аккуратно положил в урну, при этом в обычной урне обнаружился приятный сюрприз — кто-то, тоже обновив гардероб, бросил в мусор использованную, но вполне еще годную майку и крепкие ботинки типа тапочек… В общем, при выходе с рынка его уже было не узнать.
Да и до этого, если честно, в стриженном больничной машинкой наголо и обросшем за ночь светлой щетиной бомже нелегко было узнать подполковника, хотя бы и бывшего.
А он все шел себе и шел, пересек в воздухе, по прозрачному переходу, Кольцевую автодорогу и двинулся дальше на северо-запад вдоль шоссе. Сверкающие машины, проносясь, обдавали его раздраженным ревом и ядовитым российским выхлопом, пыль покрывала лицо, огненное, уже закатное солнце слепило глаза. Но он не щурился, глядя на пылающий шар, к которому вознеслась его лягушка.
Больше ему нечего было делать здесь, среди людей и других не способных к счастью тварей.
Да хватит же плакать! Не плачь, там встретимся.
Если повернуть от выхода из метро за угол, там они и стоят.
Много раз проносились, да и сейчас, бывает, проносятся над этим местом и вообще по городу слухи, что снесут их к такой-то матери как оскорбляющие общественное эстетическое чувство, не говоря уж о разжигании национальной розни, поскольку держат весь ряд азеры, и об ущемлении социальной справедливости, потому что наиболее политически активные пожилые граждане до сих пор расстраиваются из-за введения свободы торговли и последовавших за этим народных бедствий. Но ларьки остаются на своих местах, поощряя к сгущенному существованию быстрых крыс, бездомных нищих, приезжих девушек и других неизбежных жителей вольного мегаполиса. Стоят себе, как ни в чем не бывало, стеклянные халабуды, в тесных и душных внутренностях которых любой желающий найдет ужасные товары.
