Эту ночь Дима не спал. В дымно-стеклянной пустой голове звонко отдавались его шаги, от сигарет горчило во рту, хотелось горячего чаю. Он прошел весь поселок насквозь, читая вывески: «Рыбозавод», «Сельский Совет», «Автобусная станция», «Пекарня», — и сел на сваленные у обочины бревна. Здесь что-то строили и бросили, мазут впитался в землю, кирпичная крошка втоптана в грязь. Две утки плыли вдоль берега, вертели головами, одна взлетела, за ней другая, и тогда он понял, что это чайки. Часы показывали только без десяти три. Он встал и побрел к воде. От зелено-черных камней несло гнилью, ржавели в тине консервные банки; он зачерпнул пригоршней, глотнул, сморщился: хина! Это была морская вода. Это морской залив, а не река, но какое же это море, такое серое, и грязное, и без волн? На другой стороне залива горбились каменистые взлобки, торчали угнетенные мокрые сосенки. Дима вернулся к бревнам, сел, съежился. Голову тянуло вниз, холод студил спину под рубашкой — он был в одной ковбойке. А Райнер надел австрийскую пуховую куртку, лыжную шапочку. «И брюки пуховые на «молниях» у него есть, и можно из этой куртки и брюк за минуту соорудить спальный мешок, в котором спи хоть на снегу. А я, дурак, только свитер взял, я же не знал…» Он дремал, клевал, просыпался, таращился и опять засыпал. Он был в ванной, теплой, кафельной (где это?), хотелось залезть еще глубже в тепло, но пол дрожал под ногами мелко, противно, как в вагонном тамбуре, а женский голос приставал, что-то спрашивал, непонятно что и откуда, и, чтобы разобраться, он открыл глаза. Его била дрожь, суставы задубели, отекли.
— …чего, парень, сел здесь, на бревна, простынешь, — говорила женщина озабоченно. Она стояла сбоку и улыбалась. В платке, в телогрейке, не понять, сколько ей, но голос молодой и зубы белые.
Дима встал, потер лицо.
— Сторожу хожу, гляжу — сидит ктой-то… Суббота — все спят, автобус в семь-восемь, машина будет на пекарню, вот и договоришься, а на Соностров МРБ ходит — семгу когда берут, когда нет, а седни не пойдут: Пахомов вчера прибежал, видели; в баню пошел мыться. Что такое МРБ? Малый рыболовный бот. Да ты, верно, вербованный? Егор довезть может, у его лодка на «Вихре», благодарить посля будешь, а сейчас иди, покуда его найдешь, только вряд повезет, пьяница, у него суббота заливанная, второй дом от пошты, синий, один такой — с налишниками, найдешь, иди вон на теи дома, по ярусу, потом влево…
Дима шел и вспоминал ее голос, который был много моложе лица, а особенно ее рук, корявых от рассола, «Новгородцы здесь селились еще, может, и до Ярослава, дань собирали, меняли бусы и ножи на мягкую рухлядь, карельских девок тискали, а потом соль варили, у Марфы Посадницы где-то на берегу были солеварни — отняла их у Соловков, Соловки севернее. Интересно, норманны сюда заходили через горло с Баренцева? Ничего я толком не знаю, историк, читал мало, что я читал, разве сравнить с Нейманом и Райнером, и что это за фамилия — Райнер?»
Дом Егора — обшитый тесом, синий, с желтыми наличниками и терраской — еще спал. Было пять утра. Дима сел на край деревянного тротуара, закурил, стал ждать. В шесть послышался рожок, потянулись, взмыкивая, коровы, черные, рыжие. В полседьмого прошла заспанная продавщица. В семь где-то заурчала первая машина. В семь пятнадцать мелькнул через проулок голубой автобус на станцию, а Егор все спал. Без пяти восемь Дима решился постучать. «Входи, хто?» — донеслось глухо. В деревянной горнице было полутемно, сыро. На кровати, свесив босые ноги, сидел рыжий мужик и с треском тер небритую щеку. «От Конюхова, что ли?» — спросил он. Дима рассказал, кто он, и попробовал договориться насчет Сонострова. Мужик, не глядя в лицо, колупал толстым пальцем колено. «Сколько?»— спросил он. «Десять». Мужик покривился: «Нет». Дима боялся прибавить без Райнера. «Сходи в магазин, возьми бутылку», — полупри-казал мужик. Дима вспомнил: «Ты с ним пил, а я нет», покачал головой и вышел. Когда у пекарни он договаривался с шофером, кто-то подтолкнул его в плечо: сзади стоял Егор. Он был выбрит, весел, скалился хитровато-наглым лицом, подмигивал.
