— Я тоже об этом все время думаю!—горячо произнес Аказ и стукнул кулаком в грудь.
— Думать-то мало — надо делать! А дело это не по тебе, хоть ты и княжич. Ну-ну, не обижайся, я намного старше тебя. Кто ты сейчас есть? Ты, как стрела неоперенная, далеко летишь, да без толку. Охотник ты хороший — это я знаю, а воин ты никакой. Одно бойкое дело задумал сотворить и сразу трижды обмишурился: мурзу потерял, наших ратников ни за што ни про што убил и сам попал в полон. Разве такому впереди народа идти можно? На охоту свое княжество водить годишься, а на войну — нет! А чтобы супротив мурзаков своих сородичей поднять, надо ой-ой каким воеводой быть.
— К чему все это говоришь мне?
— А к тому... Вижу я — ты хану по сердцу пришелся. Иди к нему и просись на службу к государю. Так и скажи: «Хочу ратному делу научиться и при походе на Казань при случае встать во главе горных людей на сторону Москвы». Хан с тебя звание полоняника снимет, сделает воином. У него есть чему научиться, он рати в большое дело водил. Ты только разувай глаза пошире да все на ус мотай. Пройдет пара лет — смело вставай в воеводы. Подумай о сем.
Нелегко было Аказу распрощаться с думой о воле, но другого выхода не было, пошел и он бить челом хану. Шигалей принял его на государеву службу с радостью.
Быть может, за смелость, за ум, а паче за прямоту и честность хин Шигалей полюбил Аказа и приблизил его к себе.
Аказ все время около хана, учится, как надо ратью управлять, как крепости брать. Или заспорят Ивашка с ханом, друг другу такие новости выкладывают — ввек не услышишь нигде такого.
От ратников научился отменно говорить по-русски, стал одолевать и грамоту, хотя письменных людей в войске было мало.
Так прошло два года. Нынешним летом, построив крепость, хан ушел в Москву, а вместе с ним и Аказ. Он добился большой чести — стал стремянным хана. Топейка остался возле Аказа.
— Ты тут один с тоски умрешь,— сказал он.— А я тебе песни петь буду, веселить буду.
В кремлевских хоромах отошла всенощная. Лениво позванивали колокола, на крепостных стенах протяжно перекликались сторожевые.
В мягком синем небе по-летнему чуть-чуть затуманенная красуется луна. Около храмов в выбоинах каменных плит лужицы блестят, будто серебряные слитки.
Старые богомольцы, выходя из церковных дверей, с ворчанием обходят грязь, молодайки прыгают через лужи, легонько повизгивая.
От царского дворца на землю упала черная тень. На краях тени вырезались очертания шатровых крыш, гребней и маковок. Караульный голова Терешка из тени полюбовался луной в ночной тиши, потом, вздохнув, пошел в душную будку, поплевал на палец и развернул дневальную книгу. На чистом листе гусиным пером написал:
«Мая 26 день. В четверг после раннего кушанья ушел Государь на Коломенские поля тешиться охотою, а с собою был взят иноземный посол.
День был ветрен, ветер невеличек, со вечеры шел дощ с перемоткой. К нощи ударил гром вельми велик, блистала молния, в шел дощ велик с полчаса. В нощи же стало тепло и месячно. И на государевом дворе и около дворца стоял на карауле голова Терентий Ендагуров со приказом».
Потом Терешка вышел из будки и, обойдя всех сторожей, направился в караульные сенцы в надежде вздремнуть часок-другой.
Но разве дадут поспать в беспокойном Кремле?
Дробно зацокали по каменным плитам копыта коней, кто-то подъехал ко дворцу. Ендагуров выскочил и, хоть всадников еще не было видно, догадался, что едет хан Шигалей.
— Ну, басурман лихой!—ворчал Терешка.— Иные к царскому жилью на цыпочках идут, а этот никакие уставы не чтит, гоняет по Кремлю верхом, будто по степи.
На сей раз Шигалей осадил коня далеко от дворца и подошел
к Терешкиной будке пешком.
— Скажи утром государю, что Шигалей в Москве!— проговорил хан и, круто повернув, зашагал обратно.
«Ишь ты,— не здорово, не прощай, а сразу приказ. Будто я ему служу,— обиженно подумал Терешка.— Не передам...»
«А вдруг хан по государеву делу неотложному? Вот тогда батогов попробуешь. Лучше сказать»,—и Терешка крикнул хану:
