— Вставай скорее! Не заставляй господина кюре ждать!
Нет, я не заставлю господина кюре ждать себя!
Я немедленно вскочил с постели, надел белую рубашку, новые штаны, куртку, крепкие, целые чулки, красивые башмаки с пряжками и треугольную шляпу. В этом великолепном наряде я чувствовал себя стесненным в каждом движении. Осторожно ступая, чтобы не поскользнуться и не упасть на сверкающем скользком паркете, я пошел на кухню.
Господин Рандуле сидел уже за столом. Перед ним на столе дымилась чашка какого-то черного напитка. Увидев меня, добряк не мог удержаться от улыбки.
— Ого, какой ты стал нарядный! Ну, кто бы поверил, глядя на тебя, что маленький Паскале не сын состоятельного горожанина? Садись, Паскале, ты любишь вот это?
И кюре подвинул мне большую чашку напитка.
— Пей, — добавил он, — это согреет тебя.
Кроме того, он дал мне еще большой сладкий сухарь.
Я глядел на все эти яства с изумлением, не притрагиваясь к ним. Только увидев, как кюре обмакивает сухарь в жидкость, я осмелился последовать его примеру.
Только много лет спустя я узнал, что этот черный отвар был кофе.
— Ну, что же, — спросил кюре, вытирая губы, — понравился тебе завтрак?
— Да, господин кюре.
— Хочешь теперь пойти к отцу?
— Да, господин кюре.
— Тогда идем, уже пора. Застегни куртку: на дворе холодно.
Мы вышли на улицу.
Было уже совсем светло. Когда мы пересекали церковную площадь, господин Рандуле увидел на земле лужу крови.
— Ах, несчастные! — вскричал он. — Они дерутся, они готовы перегрызть друг другу горло. Дети одного народа, они едят один и тот же черствый хлеб, они скованны одной и той же цепью и страдают в одном и том же аду каторжного труда. И они не находят ничего лучшего, как проливать кровь друг друга, к выгоде своих тиранов и палачей!
Больница находилась в двух шагах от церковной площади, на улице Басс.
Дом призрения всегда открыт. Мы вошли не постучавшись. На самом верху лестницы, с левой стороны, помещалась комната для больных.
Господин Рандуле вошел первым. Сестра Люси, бывшая в это утро дежурной, отвесила ему глубокий поклон. Вдоль стен большой комнаты стояли белые кровати. Четыре из них справа от входа были заняты ранеными, за которыми ухаживали их жены и дети. В глубине комнаты, с левой стороны, я увидел мою бедную мать, склонившуюся к изголовью постели. Одним прыжком я очутился в ее объятиях. Рыдая, она прижала меня к своей груди и поцеловала. Бедняки обычно скупы на ласки, они редко целуют своих детей. Этот материнский поцелуй заставил меня как бы вновь пережить всю свою жизнь. Сердце сжалось у меня от радости.
Я склонился к постели и оросил слезами лицо моего старого отца, который взволнованно, чуть слышным голосом повторял:
— Паскале, Паскале, это ты, мой славный Паскале!..
Только поднявшись с колен и отерев слезы, я разглядел, что сделали с моим старым отцом граф Роберт и Сюрто. Лоб и щеки отца были исполосованы красными рубцами толщиной с палец. Рубцы вздулись, и на них темной коркой запеклась кровь. Левый глаз был выбит, и глазница превратилась в сплошную кровавую дыру. Отец харкал кровью — негодяи били его сапогами в грудь, топтали ему каблуками живот. Образ искалеченного старика заставил меня задрожать от бешенства, кровь хлынула мне в голову, краска негодования залила мое лицо. Я скрежетал зубами, я судорожно сжимал пальцы, готовые вцепиться в горло врагу, мне хотелось поджечь замок, отравить воду в его колодце!.. Но я был слаб, я мог только рыдать в бессильной злобе и повторять: «О, когда я вырасту большой…»
Отец пытался сдернуть с себя простыню и одеяло, в которые он был закутан.
— Зачем ты раскрываешься? — спросила мать, вновь натягивая на него одеяло.
— Я хочу тебе что-то сказать, — чуть слышно прошептал отец. — Патина, нагнись ко мне, и ты, Паскале… Я хотел бы также, чтобы и господин Рандуле слышал меня. Теперь, когда Паскале вернулся, он должен вдвоем с матерью отправиться в замок, повидать там нашего сеньора маркиза и графа Роберта… Он должен сказать им, что, как только я поправлюсь, я вымолю у них прощенье. Слышите, вы должны броситься к ногам нашего господина и молить его о милосердии к нашей семье… Мы все находимся в его власти. Ты слышишь, жена? Ты слышишь, Паскале?
