Воклер без слов повернулся, и мы побежали что было мочи по лавровой аллее. Но она уже опустела: Сюрто и Планшо исчезли. Не померещилось ли мне, что я их только что видел? Но нет, вот и калитка, — она распахнута настежь.
Мы выбежали на улицу. Там также никого не было…
Видя, что я готов расплакаться от огорченья, Воклер взял меня за руку и сказал:
— Пойдем, голубчик, тебе, наверное, это показалось. Пойдем со мной — пора перекусить: ведь с вечера мы ничего не ели. Да и товарищи, верно, ждут нас. Слышишь, барабанщики бьют сбор?
Я покорно последовал за Воклером и только временами, оборачиваясь, глядел, не вернулись ли на старое место Планшо и Сюрто.
На королевском дворе капитан Гарнье, у которого голова была повязана окровавленной тряпкой, выстраивал людей в ряды.
Воклер и я обменялись рукопожатиями с товарищами. Мы поздравили друг друга с тем, что остались живыми и невредимыми.
Капитан пересчитал собравшихся. Оказалось налицо всего двести человек. Из Авиньона выступили в поход пятьсот, — неужели триста товарищей пали в борьбе? Нет, к счастью, не все еще собрались… Вот еще несколько человек подходят. Многие федераты конвоировали пленных в Национальное собрание. Другие отнесли туда же драгоценности, найденные во дворце — на полу, на коврах, в ящиках столов… Воклер тоже возвращался оттуда, когда мы встретились в саду: он сдал в казначейство полный золота кошелек, который нашел на полу в королевской спальне.
Мы горячо обнимали каждого нового товарища, возвращавшегося в строй.
Барабаны федератов продолжали бить сбор, перекликаясь с барабанами патриотов из округов Славы и Сен-Марсо, которые собирались на площади Карусель и в дворцовом саду. Но больше никто уже не подходил на их призыв. Прождав еще несколько минут, капитан Гарнье сделал барабанщикам знак умолкнуть и приступил к перекличке.
Он взял в руки список федератов и стал читать. Если никто не откликался на вызов, барабаны коротко били дробь, и это значило: «Умер за свободу!»
После переклички выяснилось, что выбыли из строя двести человек, из них двадцать убиты, а сто восемьдесят ранены.
В то время как мы подводили эти печальные итоги, национальные гвардейцы занялись переноской трупов, во множестве валявшихся во дворах, в садах, на лестницах и в залах дворца.
Когда очередь дошла до бедного Сама́, труп которого я утром оттащил в уголок, весь батальон без команды взял на-караул.
В рядах послышались сначала всхлипывания, потом горькие рыдания, и, сломав строй, мы все окружили тело павшего товарища… Мы целовали его похолодевшие руки, свисавшие с носилок, руки, которые, как знамя, пронесли за триста лье гордый текст «Декларации прав человека и гражданина»…
Затем мы снова стали в ряды и быстрым шагом удалились от дворца, не оглядываясь назад. Только тогда я вдруг почувствовал резкую боль в руке. Оказывается, у меня был отстрелен сустав мизинца, и теплая кровь стекала по каплям на землю. Вот странно! Когда же меня ранили? Я никак не мог вспомнить.
Обращаясь к товарищам, я радостно крикнул:
— Глядите-ка! И я тоже ранен! Мне отстрелили палец! — И от восторга я запрыгал на одной ноге. — Да здравствует нация! Я тоже ранен!
Товарищи хохотали, видя мою радость, и поздравляли меня с тем, что я пролил свою кровь за революцию.
Но вместе с гордостью приходит и страдание: рана жгла меня, как огнем. Засунув палец в рот, чтобы хоть немного успокоить боль, я стал на свое место в рядах и пошел вместе со всем батальоном.
Товарищи запели святую песнь свободы:
Вперед, вперед, сыны отчизны!
Для нас день славы настает!
Мне тоже хотелось петь, но петь и одновременно держать палец во рту невозможно. Я очень огорчился, но делать было нечего.
Батальон вышел на улицу Сент-Оноре. Здесь прошлой ночью нас обстреливали из каждого окна, бросали нам на голову черепицы с крыш. Но то было накануне. А сейчас все изменилось. Улица была запружена празднично разодетой толпой; мужчины, женщины, дети кричали: «Да здравствуют марсельцы!»
Толстые лавочники обнажали головы, когда мы проходили, и аплодировали нам, в то время как маляры закрашивали на вывесках магазинов эмблему Бурбонов — белые лилии — и вместо лозунгов: «Да здравствует король! К черту нацию!» выводили яркими красками новые лозунги: «Да здравствуют марсельцы! К черту тирана! Да здравствует нация!»
