В отличие от большинства своих собеседников (Зиновьев, Щедровицкий, Мамардашвили, Пятигорский), он никогда не пытался быть денди, скорее сохраняя некоторый внешний лунатизм, равнодушие к своему облику. А «длинноватую» прическу объяснял тем, что редко вспоминает о парикмахере.
Вагнеровский драматизм и контрастность, которые он так ценил в бытии, с годами проступили и на его собственном лице. Теперь он стал почти пенсионер. Но Ильенков ждал не пенсии, а коммунизма. И сделал для реализации партийной программы всё, что мог себе представить.
Новый человек не возникает. Отчуждения и опредмечивания стало не меньше, а больше. Товарно-денежные отношения не испаряются и советская государственная собственность так и не становится по-настоящему общенародной. Ценности не упраздняют цен, но скорее наоборот, уступают им. Официальные разъяснения о том, что при социализме цены товаров «справедливые», а при капитализме – нет, представлялись Ильенкову дремучим восточным убожеством, а не марксизмом. Следующий за революцией шаг к изменению общества так и не был сделан. Две волны мировой креативности – 1920ые и 1960ые остались в прошлом и сменились новым умственным спадом.
Философ чувствовал себя более не способным к производству смысла и продолжению космической войны с остыванием вселенной и рассеиванием первичного света. Впадал в чёрную алкогольную меланхолию, а вместо ответа на любой философский вопрос, всё чаще проговаривал свою любимую считалку про десяток негритят.
Его повзрослевшие университетские ученики покупали с рук джинсы и замшевые пиджаки «как у Сержа Генсбура», интересовались восточным мистицизмом и возможностью эмиграции и, конечно, посмеивались над ретроградным ленинизмом учителя и над его трогательной любовью к «Софье Власьевне». Для любого социального успеха нужны два базовых условия – структура и аудитория. Их учитель не находит вокруг ни того ни другого в нужном ему качестве.
20 лет ожидания коммунизма прошли и Ильенков, похоже, был последним, кто вообще об этом помнил и переживал это как личное поражение. Но прописанные ему советские антидепрессанты незаметно от семьи прятал под подушку.
Философ хорошо знал анатомию и перерезать себе артерию на шее ему не составило большого труда. Он сделал это переплётным ножом, который сам когда-то переточил из пилы. По законам диалектики любое орудие может превращаться в оружие, как рабочий может превращаться в солдата.
Захлебываясь кровью, он вышел из квартиры и рухнул на лестнице, в миниатюре совершив то, в чем видел конечную цель всей разумной жизни. Триумф диалектики бытия есть момент возврата к большому взрыву – плазменное самоубийство реальности. Мыслящий человек в своей разумной деятельности стремится воспроизвести всю существующую природу целиком.
Мне хватило бы только его биографии, чтобы объяснить кому угодно, чем был советский век и что вообще такое модернистский проект переделки мира и человека.
В этой татлинской башне скручиваются красный флаг над Рейхстагом – «зрение» слепых детей – нестерпимая атомная вспышка, заливающая небосвод – портреты Мао на стенах захваченной студентами Сорбонны – термоядерная перезагрузка мира через финальное космическое жертвоприношение.
По любимому ильенковскому парадоксу, полный смысл «советского» может открыться нам только сейчас, после того, как оно закончилось и остыло.
Мы не помним и никак не используем того, что было здесь не так уж и давно. И значит, мы заслуживаем всего, что с нами здесь случилось и случится.
