Позже, в старших классах, когда надежд на взрослых поубавилось, а главным признаком ума стал считаться смех по любому официальному поводу, мы много шутили над Революцией. Над тем, как восстание чуть не сорвалось из-за кражи прожектора, которым предполагалось сигналить с Петропавловской колокольни матросам «Авроры», чтобы они давали свой исторический залп. Или над тем, как партийная цензура вырезала из «Октября» Эйзенштейна «порнографические» кадры: стреляющие по Зимнему Дворцу пулемёты были сняты как стальные фаллосы гранитных атлантов.
– Молодой человек, это в феврале случилась революция, а в октябре был только переворот – назидательно поправил меня маститый советский писатель на собеседовании при поступлении в Литинститут в 1992ом. Рискуя провалиться, я спорил, но не подозревал тогда, что мне придется говорить и действовать в интересах революции всю дальнейшую жизнь.
Уже тогда я обнаружил, что принадлежу к мировому братству людей, разочарованных в капитализме. Такие люди любят выяснять, когда всё пошло не так? Как оборвалась связь с коммунистическим горизонтом Истории? Кем и где была допущена фатальная ошибка?
Когда большевики «слили» своих ближайших союзников: эсеров и анархистов? Или когда профсоюзы стали частью государства, а партмаксимум упразднили? Или когда Сталин отказался от дальнейшего разворачивания международной революции ради «социализма в отдельной стране»? Или когда Хрущев провозгласил «мирное сосуществование» с Западом, поссорился с Мао и начал потакать частнособственническим инстинктам советского обывателя?
Меня, впрочем, больше интересовали вовсе не ошибки и даже не причины нашей революции, но её необратимые результаты для всего мира. Только регулярно повторяясь, Событие становится великим в наших глазах. Без опыта и анализа 1917-го трудно представить себе маоизм и геваризм в третьем мире, классических и новых левых на Западе, вплоть до антиглобализма и «Оккупая» наших дней. Даже «розовый» вариант капитализма с его прогрессивными налогами, экономикой участия и высокими социальными стандартами был бы невозможен без появления советской половины мира, ставшей для западных левых идеальным инструментом шантажа корпоративных элит.
Набоков как-то сказал в интервью, что социализм это «стремление к тому, чтобы решительно все стали полусыты и полуграмотны». К этому остроумному замечанию хочется адресовать только один вопрос: а каково было положение дел ДО того, как наивные и глуповатые люди увлеклись этой утопией? Фраза Набокова незаметно предполагает, что ДО этого все или хотя бы большинство людей в обществе были полностью сыты и очень даже грамотны, а потом пришли хамы с красным флагом и навязали всем свой пагубный эксперимент по расчеловечиванию человека. И такое описание верно для опыта самого Набокова, сына аристократа и промышленницы, семья которого дружила с высшей богемой и входила в политическую элиту. Все, кто окружал Набокова с детства, были утончены, развиты, образованы и не бедствовали. Они входили в тот самый 1%, о котором любит поговорить движение «Оккупай». Страна же, как и мир в целом, состояла из не грамотных и весьма нуждающихся, а подчас и попросту недокормленных людей. И если исходить из этого, то перспектива «сделать всех полусытыми и полуграмотными» это очень хорошая переходная программа для старта будущих проектов. Мои предки, параллельные родителям Набокова, не умели читать и писать, работали в поле, а в скудный год варили лопух и ели эту похлёбку самодельными деревянными ложками. В связи с чем я чувствую себя несколько обязанным по отношению к советской системе и социалистическому проекту.
Меньшевики возражали против ленинского плана восстания, ссылаясь на незрелость условий, а он отвечал им в том смысле, что дело революционера – условия менять, а не учитывать, покушаться на сам код, задающий события. Марксизм помог ему найти слабое звено в империалистической миросистеме и уникальный момент в истории своей страны.
На Востоке и вообще в третьем мире революция начинается с окраин, долго движется к столице, и после всех партийных разборок власть достается самым крайним и последовательным радикалам. В Европе наоборот, начинается в столице, долго добирается до провинций, и власть по окончании всех актов драмы оказывается в руках довольно умеренных революционеров. Наш 1917-й год имел смешанный сценарий – реальная граница между Европой и Азией проходила внутри страны. Началось в Петрограде, но власть досталась в итоге крайним радикалам.
