Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.
Скривившись, будто он проглотил что-то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.
«В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, — подумал дон Аквиланте. — А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне!»
— Надо пожалеть ее, бедняжку! — сказал он, подходя к маркизу. И добавил: — Ушла!
— Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? — проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: — Да, я совсем забыл, вы же тут из-за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по-хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций![8]
— Что ж это вы такое говорите, ваша милость! — ответил старый крестьянин, по-прежнему стоя у двери.
— Шестьдесят?
— Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.
— Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?
— Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.
— О! Если вы собираетесь взять меня за горло…
— Нет, ваше сиятельство!
— Ну так сколько же хотите?
Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:
— Сто унций, ваше сиятельство!
Маркиз взорвался:
— Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!
— Однако, кум Санти… — прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.
Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:
— Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто-то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!
— Но, ваше сиятельство…
— Помолчите, кум Санти! — вмешался адвокат. — Дайте мне сказать…
— Сто унций! — возмущался маркиз.
— А если сбавить немного? — предложил адвокат.
Старик жестом показал, что согласен, и добавил:
— Будь по-вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!
— Помолчите!.. Семьдесят унций! — прервал его дон Аквиланте.
И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.
Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.
— Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, — еле слышно пробормотал он.
Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.
Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.
В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.
