— Ты не знакома с моим племянником? — обратилась к ней баронесса.
— Она была тогда девочкой, — добавил маркиз.
— Я видела вас, — ответила Кристина. — Цозима показывала мне вас из окна, которое выходит на большую дорогу. Вы часто проезжаете в коляске.
— Как устроен этот мир! — воскликнула баронесса. — Старые друзья живут в одном городе, в одном квартале — хотя нет, вы ведь в квартале Сан-Паоло, но все равно, не на другом конце света! — и не видятся годами, словно их разделяют огромные расстояния!
— Для нас, — сказала Кристина, — весь мир заключен в четырех стенах нашего дома.
— И для меня тоже, дочь моя! Но я стара, и меня ничто уже не занимает.
— Нас тоже уже ничто не занимает, баронесса, — ответила Цозима. — Мы привыкли… Теперь!
— Ну что ты все твердишь это свое «теперь»?
— Тетушка опередила меня. Я тоже хотел спросить, почему все «Теперь! Теперь!». Почему?
— Потому что это так! — с грустью ответила Цозима.
Две собачки, свернувшиеся на креслах, хрипло закашляли.
— Слышишь? — обратилась баронесса к маркизу. — Они уже четыре дня кашляют, бедняжки! И с места не двигаются.
— От старости, тетушка.
— Двух других я держу у себя в комнате. Боюсь, как бы не заразились. Эти хоть еще пьют немного теплого молока. Если они умрут, дорогой племянник, это будет для меня плохим предзнаменованием!
— Вы то же самое говорили много лет назад, когда умерла сначала Белла, а потом Фифи.
— Слышишь? Слышишь? У меня душа разрывается.
Цозима посмотрела на маркиза и мягко улыбнулась тому, что баронесса зажала уши руками, чтобы не слышать приступов хриплого кашля.
Он ушел, с нежностью вспоминая эту улыбку, которая потом много дней радовала его душу.
Радовала не потому, что маркиз был влюблен, как мальчишка (напротив, он даже немного удивился, что питает к Муньос лишь чувство благодарности и уважения), а потому, что ее улыбающееся лицо успокаивало его и отвлекало от других мыслей.
Мог ли ее ответ быть иным, чем он желал?
Между тем надо было думать о том, чтобы привести дом в порядок, многое переделать в нем. Никогда еще не казался он ему таким лабиринтом, как теперь.
Ах этот «старый» маркиз! У него просто зуд был какой-то все переделывать и в городе, и в усадьбах! Строить и перестраивать было его главным занятием.
Как же уродлив этот массивный фасад с огромными воротами и тяжелыми консолями балконов в узком переулке среди невысоких домишек, где его и не рассмотреть даже! Как безобразен двор с колодцем посередине, хлевом с одной стороны, винным погребом с другой, дровяным сараем и сеновалом в глубине, так что вздумай кто-нибудь бросить туда зажженную спичку, сразу вспыхнет весь дом! А лестница! Темная, кривая, она только на то и годилась, чтобы люди тут ломали себе шею. Да и ненужная к тому же, потому что с противоположной стороны дома сюда можно было войти как на первый этаж и только потом, выглянув с балкона, обнаружить, что находишься на третьем этаже.
Маркиз уже набросал план предполагаемой перестройки. Но инженер, который, видимо, еще ни в чем не разобрался, хотел прежде всего убедиться в прочности несущих стен, сводов, в возможности осуществить все эти переделки.
— Понимаете, маркиз!..
Он говорил весомо, с видом человека, знающего свое дело и желающего, чтобы к его науке относились с уважением, говорил, поглаживая седые бакенбарды а-ля Франц-Иосиф[18], вертя шеей в просторном воротничке с длинными острыми концами, поправляя дымчатые очки с тесьмой, огромные круглые стекла которых казались черными дырами подо лбом. Слушая его придирчивые замечания, маркиз начинал вскипать:
— Смотрите, да смотрите же: убрав эту стену, разве мы не получим просторную комнату почти рядом со столовой?
— Но понимаете, маркиз, тогда мы не будем знать, из чего выкроить хороший коридор, куда выходили бы другие комнаты!
— Как? А это помещение?
— А! На бумаге все просто. Я же смотрю не на бумагу…
Дон Аквиланте, пришедший доложить маркизу о ходе одной тяжбы, услышал его крик еще в прихожей:
— Вы понимаете? Понимаете? Что я, дурак, по-вашему? Коридор вот здесь. Тут одна дверь, тут другая. Вот и получится небольшая комната перед гостиной. Понимаете вы наконец?
