Если дофин и проявлял живой интерес к своей супруге в обществе, то наедине его поведение оставалось весьма странным. «Я начинаю уставать от постоянного ожидания», — писала Мария-Терезия дочери. Весьма обеспокоенная холодностью принца, она посылает из Вены одного из своих врачей, которому, однако, также не удалось объяснить «странное супружеское состояние» молодых. Мария-Терезия, которая ничего не понимала в поведении принца по отношению к жене, спрашивала себя, «не являются ли те дурные принципы воспитания, которые были внушены дофину, причиной его неполноценности». «Поведение, по меньшей мере, необъяснимое», — явно лицемерил Мерси, поскольку испанскому послу он не постеснялся сказать, что это просто-напросто «моральная фригидность».
Прекрасно осознавая странность своего поведения, дофин попытался объясниться с женой. В начале января он вдруг внезапно затронул волнующий его вопрос, сказав ей, «что на следующий день после их свадьбы он хотел фактически подтвердить их брак, но тот страх, который его удержал, мешает до сих пор ему сделать ото». Мерси отметил, что в отношениях между супругами «наблюдалось больше фамильярности и таинственности». Дофина уже не слишком распространялась об этих интимных подробностях, но было ясно, что ее муж «действительно влюблен в нее». 21 марта принц, наконец, провел ночь в спальне своей жены.
На следующий день весь двор знал ату новость и многие предполагали, что принц исполнил свой супружеский долг. Дофин ночевал вместе с Марией-Антуанеттой и на следующую ночь, но «из этого не следует, что это действительно свершилось. По крайней мере, у меня есть серьезные доводы опасаться этого», писал Мерси Марии-Терезии. «Общество думает, что брак свершился, — продолжает он. — Я стараюсь поддерживать это мнение, так как оно положит конец унизительным пересудам на такую деликатную тему». В другой раз Мерси был лучше информирован, ибо Вермон, как обычно, поспешил сообщить ему последние новости. «Мы много и откровенно беседовали, — писал он. — мадам дофина пообещала ничего не требовать; она сдержала свое слово». Итак, дипломат подчеркнул, что «очень важно, что мадам дофина не расстроилась из-за того, что могло бы причинить ей боль в настоящий момент, ведь отвращение, которое могло последовать после этого, расстроило бы и без того хрупкий брак, которому были необходимы сильные чувства».
Фактическое подтверждение брака занимало все мысли императрицы и посла, поскольку это было, в прямом смысле слова, конкретизацией знаменитого союза. Развлечения молодых приобрели для них первостепенную политическую важность; в это время, когда немилость к Шуазелю обернулась его ссылкой, малейший толчок мог стать причиной изменения внешней политики королевства. Мерси и те, кто стоял за ним, прекрасно понимали, что преемник Шуазеля, который еще не был назначен, не будет таким горячим союзником Австрии, как его предшественник. Они успокаивали себя, думая, как писал об этом посол Кауницу 28 января 1771 года, что «альянс важен для Франции так же, как и для Австрии. Я предъявлю эту аксиому новому министру, как только он будет назначен, скажу ему об этом более или менее ясно и четко и, наконец, заставлю его считаться со мной», — продолжал он. В своих письмах императрице и канцлеру Мерси не скрывал того отвращения, которое он испытывал к Людовику XV и его правительству, постоянно упоминая «о беспорядке, который царил при дворе», и утверждая, что «все решения являются следствием прихоти фаворитки или же спровоцированы интригами министров и придворных». И Кауниц, лицемерно притворяясь, отвечал ему, что «ужасно наблюдать за государством, которое управляется как сегодняшняя Франция», или, как он пишет несколько недель спустя, «хорошие друзья и союзники они стыдятся всего, что происходит во Франции». Австрия подавила в себе презрение к своему союзнику, который тем не менее был так любезен. Пусть Франция слабеет, это может сыграть только им на руку.
Очень осторожная на этот счет в переписке с дочерью, Мария-Терезия все же позволяет себе высказать презрение, бьющее из ее немецкого самолюбия, и показывая свое отношение к французам как к людям легкомысленным и беспечным. Никого она не пощадила: «Я не могу достаточно точно предвидеть все обстоятельства, в которые будет вовлечена вся королевская семья Франции, по вся она уже давно обмельчала. Они не способны задать топ пли сиискать уважение к себе. Задавать этот тон придется Вам», — писала она дочери 1 ноября 1770 года. Когда-то она советовала ей воздерживаться от политики, сейчас же открыто напоминает, что та должна заменить Шуазеля. «Не позволяйте себе следовать дурным примерам, не уподобляйтесь легкомысленным французам, оставайтесь истинной немкой», — а это уже 10 февраля. И Мария-Антуанетта до конца своей жизни сохранит это антифранцузское предубеждение, которое внушила ей мать. Властная мать, которая защищает лишь интересы империи, — такой была Мария-Терезия, оставаясь для Марии-Антуанетты главной и последней инстанцией. «Достойная дочь Марии-Терезии» — назовут Марию-Антуанетту придворные льстецы.
