Присяжные вернулись в зал заседаний после обсуждения, которое длилось около часа.
В зал ввели Марию-Антуанетту. «Антуанетта, вот решение присяжных», — произнес Германн. Фукье взял слово и объявил узницу виновной в государственной измене и приговорил ее к смертной казни. «Слушая обвинение и приговор, она не выдала ни единого признака испуга или паники. Она вышла из зала, не сказав последнего слова ни судьям, ни публике», — рассказывал очевидец. Однако Шово-Лагард заметил, «что в душе назревал взрыв, который был заметен только ему. Она не выказала ни малейшего признака страха, негодования, слабости. Да, она была поражена подобным приговором. По спустилась в ряды, не произнеся ни слова, без единого жеста, пересекла зал, как будто ничего не слышала и не видела. И когда она проходила мимо зрителей, то гордо подняла голову и прошла с королевской величественностью. Может быть, в этот ужасный миг королева продолжала на что-то надеяться?»
16 октября 1793 года около 4 часов утра королева вернулась в Консьержери. Оказавшись в своей камере, она попросила бумагу и чернила и принялась писать длинное прощальное письмо мадам Елизавете: «Именно Вам, дорогая моя сестра, я пишу в последний раз.
Только что меня приговорили к смерти и скоро я присоединюсь к Вашему брату, однако считаю себя невиновной в совершении всех тех преступлений, в которых меня обвиняют. Я надеюсь показать в свои последние минуты силу и твердость моей души. Я спокойна и моя совесть ни в чем не упрекает меня, но глубоко сожалею, что мне придется покинуть своих детей; Вы знаете, что я жила только для них и для Вас, моя добрая и нежная сестра. В каком положении я оставляю Вас! […] Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца и пусть никогда не пытается отомстить за нашу смерть. Я говорю Вам о вещах, слишком тяжелых для моего сердца: я знаю, сколько этот ребенок, должно быть, доставил Вам забот. Простите его, дорогая моя сестра, подумайте о его возрасте, ведь ребенку так легко что-либо внушить, даже если он ничего не понимает. […]
Мне остается доверить Вам мои последние мысли. […] Я умираю католичкой, в той вере, в какую окрестили меня мои родители. Я прощаю своих врагов за то зло, которое они мне причинили. Я говорю „прощай“ моим тетушкам, братьям и сестрам. У меня были друзья, и мысль о расставании с ними тяготит меня не меньше; пусть они знают, что я, по крайней мере, думала о них до последних минут своей жизни. Прощайте, моя добрая и нежная сестра, пусть это письмо попадет к Вам! Думайте обо мне. Обнимаю и люблю Вас всем сердцем, так же как моих дорогих детей. Прощайте! Прощайте!»
Уже светало, когда служанка королевы вошла и увидела ее в слезах на кровати, одетую в траурное платье. Так как узница отказалась от еды, девушка уговорила ее выпить немного бульона, она смогла проглотить лишь несколько глотков. К 8 часам служанка помогла ей переодеться. Королева не должна быть одета в траур. «Ее Величество подошла к зеркалу […], сделав мне знак оставаться возле кровати, чтобы закрыть ее от взглядов жандармов. Она сняла с себя платье и белье в последний раз. Офицер жандармов подошел к нам в то же мгновение и, оставаясь за ширмой, смотрел, как переодевалась Ее Величество. Королева тут же набросила платок на плечи и тихо сказала молодому человеку: „Во имя чести, мой господин, позвольте мне переодеться в последний раз без свидетелей“. „Я не буду против“, — ответил жандарм.» Королева переоделась в белое платье и надела на голову скромный чепец.
К 10 часам Ларивьер вошел в камеру к королеве. «Вы не знаете, меня ведут убивать?» — прошептала она ему. Но у него не было времени ответить. Судьи уже собрались, чтобы второй раз объявить приговор. Тогда вошел Анри Сансон, палач. Он подошел к королеве и сказал ей: «Протяните руки!». Ее Величество сделала два шага и с дрожью в голосе спросила: «Разве мне будут связывать руки, ведь Людовику их не связывали?». Судьи сказали Сансону: «Выполняй свой долг». Сансон связал ей руки за спиной, снял чепец и обрезал волосы. Она была готова. И никакой надежды!
