Гэмпстед устремился в Гендон почти не видавшись с мачехой, поглощенный приготовлениями в приезду сестры, а затем, до истечения октября месяца, устремился назад, за нею. Он всегда «устремлялся», никогда не отказываясь от личных хлопот, раз за что-нибудь брался. Уезжая, он едва обменялся с милэди несколькими словами. Увозя лэди Франсес, он конечно был обязан проститься с нею.
— Мне кажется, — сказал он, — что Франсес будет легко житься со мною в Гендоне.
— Мне до этого нет никакого дела, буквально никакого, — сказала маркиза, сурово нахмурившись. — Я умываю руки относительно всей этой истории.
— Я уверен, что вы бы порадовались ее счастью.
— Невозможно, чтоб девушка, которая ведет себя не так как следует, была счастлива.
— Это, мне кажется, справедливо.
— Оно несомненно справедливо в данном случае.
— Совершенно согласен с вашим первым положением. Но остается вопрос: что значить вести себя не так, как следует? Положим…
— Ни слова, Гэмпстед, я не хочу вас слушать. Вам, вероятно, легко убеждать отца, но меня вам не убедить. Фанни навеки оторвалась от моего сердца.
— Мне это очень прискорбно.
— Долг велит мне сказать, что вы следуете ее примеру. В иных случаях лучше быть откровенной.
— Конечно, но и благоразумной.
— Я вовсе же неблагоразумна, а с вашей стороны крайне неприлично говорит со мной в этом тоне.
— Ну, прощайте. Уверен, что вскоре все обойдется, — сказал Гэмпстед и увез сестру в Гендон.
Перед этим в доме происходило очень много неприятного. С минуты, когда лэди Кинсбёри узнала, что ее падчерица переезжает к брату, она перестала даже говорить с несчастной девушкой. Насколько это было возможно, она и мужа отдалила от себя. У нее бывали ежедневные совещания с мистером Гринвудом; большую часть своего времени она проводила, лаская, нежа и балуя трех злополучных юных аристократов, которым брат и сестра так жестоко вредили. Одним из величайших ее мучений было видеть, как все три мальчика шумно резвились с «Джэком» даже тогда, когда она лишила его собственного расположения, как человека, совершенно недостойного ее благоволения. В этот самый день он принес лорда Грегори в гостиную в одной ночной рубашонке, вытащив мальчугана из его кроватки, — как мог бы сделать человек, находящийся в особенно дружественных отношениях с матерью.
Лорд Грегори был в раю, но мать выхватила ребенка из объятий грешника и в гневе унесла его обратно в детскую.
— Ничто так не полезно детям, как когда их сон потревожат, — сказал лорд Гэмпстед, обращаясь к отцу; но гнев маркизы был делом слишком серьезным, чтоб к нему можно было относиться шутя.
— Отныне и во веки она мне более не дочь, — сказала лэди Кинсбёри мужу на следующее утро, как только экипаж с двумя грешниками отъехал от дверей.
— С твоей стороны очень не хорошо говорить это. Она твоя дочь и должна быть твоей дочерью.
— Я оторвала ее от своего сердца, так же как и лорда Гэмпстеда. Как могло быть иначе, если они оба возмутились против меня? А теперь еще предстоит этот позорный брак. Не хотеть ли бы ты, чтоб я принимала здесь почтамтского клерка, как моего зятя?
— Никакого позорного брака не будет, — сказал маркиз. — По крайней мере я хочу сказать, что он гораздо менее возможен в Гендоне, чем здесь.
— Менее возможен чем здесь! Здесь он был бы немыслим. Там они все будут вместе.
— Нисколько, — сказал маркиз. — Гэмпстед об этом позаботится. Она также дала мне слово.
— Пфф… — воскликнула маркиза.
— Я не позволю тебе издавать таких восклицаний, когда я что-нибудь говорю тебе. Фанни всегда держала данное мне слово, я доверяю ей вполне. Если б она осталась здесь, твое обращение заставило бы ее бежать с ним.
