Марина Мнишек - страница 125
Среди уходивших из Тушина был назначенный со своей ротой в переднюю стражу Николай Мархоцкий. Он вспоминал: «Мы из-за своих разногласий также двинулись без всякого шума к Волоку, взяв с собой арматы (пушки. – В. К.), которые были многочисленны и ценны. Отстроенный, словно город, обоз мы подожгли» [342]. В Иосифо-Волоколамский монастырь тушинцы пришли 8 (18) марта.
«Царица» Марина Мнишек со своей небольшой свитой также побывала в Иосифо-Волоколамском монастыре, разминувшись с тушинским войском дней на десять. Здесь ее ждала встреча с братом Станиславом Мнишком, покинувшим Тушино вслед за нею. Станислав Мнишек и оставшиеся женщины из «царицыной» свиты направлялись к королю Сигизмунду III под Смоленск. Брат вновь стал уговаривать сестру изменить свое намерение и вернуться под покровительство короля, но Марина уже сделала свой выбор и не скрывала его. Еще прежде чем саноцкий староста доехал до Смоленска, там 6 (16) марта знали, что Марина Мнишек прибыла в сопровождении сапежинцев в Иосифо-Волоколамский монастырь, «где она, взяв старую свою женщину, отправилась прямо в Калугу, к тому обманщику, с которым она тайно побраталась» [343]. Следовательно, в Иосифо-Волоколамском монастыре Марина Мнишек оказалась около 27 февраля (9 марта), а покинула его не позднее 4 (14) марта.
«Старая женщина», согласившаяся разделить с Мариной Мнишек выбранную ею судьбу, – не кто иная, как ее добрая «панья Казановская», когда-то спасшая ей жизнь во время московского погрома в день гибели «царя Дмитрия Ивановича». Приехав в Калугу, Марине пришлось заново собирать свою женскую свиту. По свидетельству Конрада Буссова, она вышла из положения, взяв к себе дочерей служилых иноземцев.
Конрад Буссов, живший в Калуге, вполне достоверно описал приезд туда переодетой в мужское платье «царицы»: «В Калуге перед воротами она сказала страже, что она доверенный коморник Димитрия со спешным и очень важным к нему донесением, о котором никто, кроме него самого, не должен знать. Царь сразу сообразил, в чем дело, приказал казакам хорошенько охранять ворота, а коморника впустить. Тот сейчас же поехал к кремлю, к царскому крыльцу, спрыгнул там с коня, предстал пред очи своего государя и тем доставил ему большую радость. А так как привезенная царицей из Польши женская свита уехала… назад в Польшу, то она взяла себе новую свиту из немецких девушек, родители которых жили в этих местах. Гофмейстериной над ними назначила тоже немку и все время очень благожелательно и благосклонно относилась к немцам» [344].
Стоит обратить внимание на странное слово «побраталась», которое употребили секретари, ведшие дневник королевского похода под Смоленск: «царица», по их словам, «тайно побраталась» с калужским «обманщиком» (именно так в подлиннике: «pobratala»). Переводчик дневника привел рядом со словом «побраталась» еще один вариант в скобках – «обвенчалась». Но об этом ли шла речь? Саноцкий староста Станислав Мнишек, добравшийся до королевского обоза 10 (20) марта, сообщал, что «только в Осипове (Иосифо-Волоколамском монастыре. – В. К.) узнал от своей сестры, когда она выезжала в Калугу, что «она повенчалась с тем франтом, который присвоил себе имя Димитрия» [345]. При передаче его слов королевские секретари использовали слово slub – «венчание», то же самое, которым была обозначена свадьба Марины Мнишек с царем Дмитрием Ивановичем через уполномоченного посла Афанасия Власьева в Кракове в ноябре 1605 года.
Но почему Марина Мнишек доверила свою тайну брату только теперь, когда их пути решительно расходились? Не для того ли, чтобы подтвердить правоту своего решения об уходе в Калугу, а не к королю? Еще более странно, что живший рядом с сестрой в Тушине Станислав Мнишек, как и все «рыцарство», ничего не знал о их венчании. Что могла называть Марина Мнишек словом «братание» в своих отношениях с «царем Дмитрием»? Может быть, определенные условия ее пребывания в Тушинском лагере, обсуждавшиеся перед тем, как она согласилась приехать в обозы «царя Дмитрия»? Или те условия, на которых она согласилась приехать в Калугу?
