Константин Станиславский здесь впервые познакомил Европу со своим МХТом; а Левитан, Коровин, Врубель и Серов показали берлинской публике знаменитый «русский стиль», покоривший сердца всех, пришедших в 1898 году в картинную галерею Эдуарда Шульте на Унтер-ден-Линден. А потом – пошло-поехало! В Берлин с полотнами потянулись Бенуа, Сомов, Кустодиев, Петров-Водкин, Шагал…
Русским ведь только начать. Долго запрягают, да быстро ездят, как сказал когда-то Отто фон Бисмарк. А уж он-то хорошо понимал русскую душу…
Берлин в начале двадцатых стал этаким мостиком для русских эмигрантов, устремившихся из развалившейся империи вглубь Европы. Но лишь оказавшись там, они вдруг осознавали, что попали, в общем-то, «из огня да в полымя».
«В 1920 году вся Германия была нищая, аккуратно-обтрепанная, полуголодная, – вспоминал Роман Гуль. – Живя в России, я не представлял себе, что страна может дойти до такого изнурения войной. Мы, эмигранты, по сравнению с немцами были даже в привилегированном положении, ибо нам в лагерях помогала Антанта из оставшихся в Германии продуктовых складов для военнопленных. Мы получали „керпакеты“, одежду. У меня поэтому был некий костюм из английского одеяла. Одеяло – серое, ворсистое. И сельский портной-немец сшил мне из него довольно странную одежду: однобортную куртку вроде сталинской и какие-то полугалифе, потому что на длинные штаны материала не хватило. Полугалифе же заканчивались английскими обмотками, а на ногах были здоровенные американские буцы, подкованные на носках и на каблуках. Так я и поехал в Берлин»[22].
Сквозь сдержанные строки журналиста проглядывает немецкая нищета. Немцы голодали. Отсутствие продовольствия и тотальная безработица делали своё дело. В рабочих кварталах иногда умирали с голоду. Страна не успевала за гиперинфляцией: осенью 1923 года американский доллар стоил… более четырёх триллионов марок! А если на фунты – ещё круче: один фунт стерлингов можно было смело купить за… 50 биллионов! (И в этом основная разгадка «феномена фюрера», накормившего нацию. После ужасов двадцатых и всех этих «биллионов» немцы были готовы идти за любым, кто спасёт Фатерлянд от краха.)
И всё же они держались. Пусть это походило на хорошую мину при плохой игре, но немцы никуда не бежали, изо всех сил пытаясь сохранить прусское достоинство, к которому их приучил ещё «железный канцлер» Бисмарк.
«…В Берлине 1921 года всё казалось иллюзорным, – писал Илья Эренбург. – На фасадах домов по-прежнему каменели большегрудые валькирии. Лифты работали; но в квартирах было холодно и голодно. Кондуктор вежливо помогал супруге тайного советника выйти из трамвая. Маршруты трамваев были неизменными, но никто не знал маршрута Истории. Катастрофа прикидывалась благополучием. Меня поразили в витринах магазинов розовые и голубые манишки, которые заменяли слишком дорогие рубашки; манишки были вывеской, доказательством если не благоденствия, то благопристойности.
В кафе „Иости“, куда я иногда заходил, бурду, именуемую „мокка“, подавали в металлических кофейниках, и на ручке кофейника была перчаточка, чтобы посетитель не обжёг пальцев. Пирожные делали из мёрзлой картошки. Берлинцы, как и прежде, курили сигары, и назывались они „гаванскими“ или „бразильскими“, хотя были сделаны из капустных листьев, пропитанных никотином. Всё было чинно, по-хорошему, почти как при кайзере…
Протезы инвалидов не стучали, а пустые рукава были заколоты булавками. Люди с лицами, обожжёнными огнемётами, носили большие чёрные очки. Проходя по улицам столицы, проигранная война не забывала о камуфляже. Газеты сообщали, что из ста новорожденных, поступающих в воспитательные лома, тридцать умирают в первые дни. (Те, что выжили, стали призывом 1941 года, пушечным мясом Гитлера…) „UFA“ поспешно изготовляла кинокартины; они были посвящены всему, кроме минувшей войны…»[23]
А вот ещё одно воспоминание, на этот раз – подростка Ариадны Эфрон:
«Послевоенный Берлин, резко благоухавший апельсинами, шоколадом, хорошим табаком, выглядел сытым, комфортабельным, самодовольным, но – страдал от инфляции и жил на режиме удушающей экономии. Цены вздувались день ото дня. За табльдотом нашего пансиона нас кормили всё уменьшавшимися порциями редиски, овсянки, лапши, впрочем, безупречно сервированными. Что до геликоновских гонораров, то они и впрямь были миниатюрны, как, впрочем, и тиражи, и форматы выпускаемых им изящных книжечек, и собрать сумму, необходимую на приезд Серёжи (жившего в Праге на тощую студенческую стипендию) и на наш последующий отъезд в Чехословакию, было мудрено»
