Беспорядка, пыли, грязи не любил: мерзость запустения, начало смерти. И, ругая себя за отсутствие должной богемности, все же не мог удержаться и в конце каждого рабочего дня отмывал инструменты, раскладывал их в определенном порядке, наиболее рациональном для работы. И мастерская его выглядела скучно.
От этого, что ли, он никогда так и не стал по-настоящему художником? Он всю жизнь преподавал, зарабатывал иллюстрациями. Эта оплаченная работа казалась ему просто убийством времени. Заказным убийством. Но за чистое искусство платили ему так редко и мало, что считать это можно было только дилетантством, несмотря на специальное образование. Если только не утешаться рассуждениями о нищем Ван Гоге, в которые он не верил.
Жена когда-то говорила: «Ты слабый человек, Лешка. Ты пассивный человек».
Где было в те времена различие между порядочностью и пассивностью, недостатком амбиций? Трудно сказать. Это как различие между храбростью и легкомыслием. Или в искусстве: где скромность, а где – трусость? Как посмотреть.
Спасительная лень слабого человека. Бесстрастие, нежелание. Слабому человеку и стараться не надо – он по лени остается порядочным. Остается вне истории.
Весь прошлый век люди толпились, стояли в очередях с номерами, строились в колонны с номерами, маршировали с транспарантами. И, даже протестуя, объединялись в авангардные группировки, примыкали к течениям с теоретическими манифестами. Боялись остаться в забвении, вне истории.
Он предпочитал сидеть в комнате, читать книжки и рисовать карандашом, хуже того – недолговечным углем или сепией. Гравюры маленькие резать. Сухая игла, ксилография – муторные полузабытые техники. Не примыкал, не торопился. Не толпился, когда надо было толпиться.
Оттуда он уехал. Ну а потом что? Остался верен себе – постоянно все откладывал в долгий ящик.
Так и пролежал всю жизнь в своем долгом ящике, думает он с раздражением. Как вампир в гробу.
В маленьком городе N они встретятся после многолетней разлуки.
Его бывшая жена, прекрасная Елена, тут со своей дочкой. То есть и его дочкой, но помнит он Катю только маленькой, ревущей, в пуховом платке поверх теплого комбинезона и в валенках с галошками.
На аэродроме в те годы целовали последним целованием, можно было видеть через стекло как бы предварительную панихиду: плачущих друзей, окаменевших от горя родителей.
Ляля всегда была такая безрукая, ей даже не пришло в голову размотать и расстегнуть перегретого, орущего, выгибающегося у нее на руках ребенка.
Руки у нее были неудачные. Единственный недостаток в ее поразительной, легендарной внешности. Хотя разве руки – внешность? Руки именно что зеркало души. Говорящие, видящие, сформированные разумом, опытом, профессией. Самая человеческая часть человека. Очень его огорчали тогда Ленкины руки.
Жену он с того дня ни разу не видел, дочку Катю – однажды, мельком и бестолково. И валенки ему с тех пор в жизни не встречались.
Все казалось ему не только знакомым, но уже и надоевшим в этом маленьком городе, где за один день десять раз увидишь под той же аркой ту же серую, сливающуюся с мрамором постамента раскормленную кошку и опять удивишься, что даже уличные кошки в этом благополучном городе раскормлены, и опять пройдешь под деревьями сквера, мимо конной статуи, к барочному импозантному фасаду… Наконец-то он снимает чуть ли не самый последний оставшийся номер. Самый дорогой номер в самом дорогом отеле маленького города N. Лене должно понравиться. Она всегда любила самое дорогое.
Встретятся они ближе к вечеру, потому что Лена, конечно, должна вначале обойти все музеи.
Большинство людей не видят красоту необработанного мира. Только уже переваренный, под маркой высокого искусства. Поэтому, приехав впервые в чужой город, направляются прямиком в музей: смотреть на те же улицы, уже кем-то увиденные и показанные.
Люди не видят красоту потеков на стене, только находящуюся рядом фреску. Написавший фреску восхитился бы потеками на стене.
Ему как художнику неудобно было в этом признаваться, но он никогда не любил музеев.
Дома-музеи ему больше нравились, частные коллекции с нетеоретической, личной подборкой и развеской; с тем, что во времена его молодости называлось в официальной критике загадочным, но осудительным словом «вкусовщина».
