Война по-прежнему шумит, а вот транспорта больше не слышно — умолкли привычные автомобильные гудки, прорывавшиеся и сквозь автоматные очереди, и сквозь уханье орудий. Люди бросают город. Он попытался мысленно нарисовать картину запустения — длинную анфиладу руин на месте бывшего проспекта, свою последнюю печальную усладу, — и опять не вышло.
Оглянуться ему не на что, кроме жалких обрывков. Вся энергия, материя и гравитация — впереди, грядущее обступает со всех сторон, как говорят люди — ну да, люди скажут… Обступает изнурительно медленно, никак не наступит.
Мешки — чушь какая-то. Почему у них обоих на головах мешки? Чтобы не быть опознанным в каком-то крайне маловероятном будущем, мальчику достаточно одного мешка — своего. Если же мальчик хочет, чтобы на голове у пленника был мешок, мешок без прорезей для глаз, переносная темница, средство наказания, тогда самому мальчику мешок не нужен. А кормить пленника можно и через отверстие для рта.
В тусклой мгле — два образа. Бабушка, которую приходилось привязывать к стулу. Пьяный отец, сидящий на унитазе, спущенные штаны забрызганы блевотиной.
Только бумага сможет впитать его одиночество и муки. Написанные слова смогут открыть ему, кто он такой.
Он знал, что иногда мальчик прикидывается, будто уходит, а сам остается наблюдать за ним. Он — самоличное открытие мальчика, пойманный им солнечный зайчик. Ощущая сгусток человеческого присутствия, он точно знал, где находится мальчик, — и недвижно лежал на матрасе, созерцая мертвенный покой, все то время, пока мальчик стоял и смотрел.
Маленькие непостижимые образы под мешком.
Единственный способ оказаться в мире — вписать себя в него карандашом, чернилами, авторучкой. Его мысли и слова умирают. Дайте ему написать десять слов, и он снова вернется к жизни.
Сюда его привезли в машине без одной дверцы.
Мокрый клочок бумаги и карандаш, обгрызенный собакой. Он выписался бы, как выговариваются, извергнул бы на страницу ужас, переполняющий его душу и тело.
Есть ли время для последней мысли?
Он почувствовал, что мальчик стоит у двери, и попытался увидеть его лицо в зеркале слов, вообразить, как он выглядит, кожу, глаза, форму носа, каждую черту поверхности, зовущейся лицом, если можно сказать, что у него есть лицо, если поверить, будто под мешком действительно что-то есть.
Прислушавшись к разговору за соседним столиком, Билл понял, что оказался в обществе британских ветеринаров. Двое мужчин и женщина. Он посмотрел на кушанье, стоящее перед женщиной, показал на него пальцем. Официант, накорябав что-то в блокноте, отошел. Билл залпом выпил свой бренди.
Встал, прихватив с собой пустую рюмку, наклонился к ветеринарам.
— Не согласитесь ли, — сказал он, — оказать услугу писателю, ответив на пару вопросов. Видите ли, я сейчас работаю над куском, где требуются познания профессионального медика, и, поскольку мне нужна небольшая консультация, я бы, с вашего позволения, отвлек вас на полминуты.
На вид нормальные ребята. Смотрят вполне приветливо, не пугаются, непохоже, что он им особенно помешал.
— Писатель, — сказала женщина своим спутникам.
Плечистый бородач пристально уставился на Билла, остальные двое переглянулись, гадая, что сулит эта встреча — развлечение или скуку смертную.
— Мы могли о вас слышать? — спросил не без скептицизма бородатый ветеринар.
— Отнюдь. Я не из таких писателей.
Похоже, эта реплика никого не задела, хотя
Билл и сам не очень понял, что имел в виду. Скорее даже, его ответ их успокоил, задал тональность непринужденного разговора между анонимными попутчиками.
Билл посмотрел на свою пустую рюмку, поискал глазами официанта, заглядывая даже на территорию соседних заведении, — открытые террасы ресторанов выстроились вдоль эспланады плотной шеренгой.
— Но неужели нам не могло подвернуться что - нибудь ваше? — сказала женщина. — В аэропорту, например, в аэропортах имена не всегда запоминаешь.
Мужчины одобрительно глянули на нее.
— Нет, вряд ли. Определенно нет.
Женщина маленькая и широколицая, но это ее
не портит, подумал он. Манера говорить слегка выпячивая губы. Аккуратная каштановая челка.
