— Кажется, мне уже пора.
— Неужели на тебя не накатывают воспоминания? Они, как внезапный прибой, захлестывают, почти валят с ног. Черт возьми, Билл, до чего же я рад тебя видеть.
— Я не вспоминаю — я помню. Постоянно. Практически все.
— Что слышно от Сары?
— Это что, обсуждение моих бывших жен в хронологическом порядке?
— Что от нее слышно?
— Все путем. Ей нравится поддерживать со мной отношения. Она очень ценит тот факт, что мы иногда все еще разговариваем.
— Правда, я ее почти не знал. Ты тогда просто карантин какой-то объявил.
— Просто она была молодая.
— Даже слишком. Ей было не по силам совершить невозможное — ужиться с писателем твоего типа.
— Да все они моего типа.
— Впрочем, жизнь показала, что мне это тоже не по силам. Так я и не уяснил, чем перед тобой провинился.
— Ты провинился тем, что стал моим редактором. Ты же знаешь, на писателей не угодишь.
— Да, что верно то верно.
— Ты был виноват уже тем, что попадался мне под руку. Любое твое слово или поступок я всегда умудрялся извратить в оправдание своей хандры.
— Сколько же счастливых лет я прожил, выслушивая писателей, — брюзжат они очень занятно. И чем большим успехом пользуются, тем жалостнее хнычут. Меня эта загадка страшно интригует. Может быть, писательский дар и способность изобретательно роптать на окружающую действительность растут из одного корня, обусловлены одной и той же чертой характера? Горечь и раздражение — первопричина творчества или его конечные плоды?
— Или то и другое сразу, — сказал Билл.
— Все жалуются на одиночество. Затворничество невыносимо. Ночью не сомкнуть глаз. Днем от сомнений и душевных мук нервы как струны. Плачьте, плакальщицы, плачьте. Прозаики переходят на интервью. Интервьюеры пишут прозу.
Денег всегда мало. Хвалят, да не за то. Ну подскажи, Билл, я весь список огласил?
— Тяжело тебе, наверное. Каждый день общаться с этими мучениками.
— Да нет, легко. Я их вожу в кабаки высшего пошиба. Говорю: "Цып-цып-цып". Говорю: "Попитеньки-попитеньки-попитеньки". Говорю им, что в больших магазинах их книги идут нарасхват. Говорю, что читатели штурмуют торговые центры. Говорю: "Клюйте-клюйте-клюйте". Рекомендую жареного морского черта с савойской капустой. Говорю им, что вокруг прав на переиздание разгорелась целая битва. Режиссеры телесериалов интересуются, издатели аудиокниг интересуются, Белый дом заказал экземпляр для Самого. Говорю: "Отдел рекламы планирует ваш тур в поддержку книги по всей стране". Итальянцы от книги в полном восторге. Немцы закатывают глаза. Ах-ах-ах, ах-ах-ах.
— А сам ты как, Чарли?
— Приучаюсь работать по-новому.
— Давно здесь сидишь?
— Два года.
— А кто хозяева издательства?
— Лучше не спрашивай.
— Хотя бы намекни.
— Лимузины. Ключевое слово — лимузины.
Билл нагнулся завязать шнурки.
— Ну хорошо. О чьих еще кончинах мне следовало бы узнать?
— Нам обязательно об этом говорить?
— Наверно, не обязательно.
— Мы — следующие, — сказал Чарли.
— Нет, сукин ты сын, это я следующий.
— Билл, мне нужна твоя новая книга.
— Я пока работаю.
— Даже если у тебя есть обязательства перед нашей бывшей пыльной прелестной прижимистой лавочкой…
— Конец дописываю.
— Даже если от руин давнишнего договора что-то уцелело, лазейки всегда найдутся.
— Довожу до ума — вот чем я сейчас занимаюсь.
— Мне нужна эта книга, сукин сын.
Они заерзали в креслах. Чарли, скривившись, согнул правую ногу в колене. Одновременно поднявшись, оба повели плечами, разминая мышцы. Билл глянул в восточное окно — небосвод точно фреска на производственную тему: арочные мосты, башенные краны, фабричный дым над Куинзом.
— Ты не отшельник, не лесник, пописывающий книжки, не чудак-самородок. Ты — загнанная дичь. Ты не пишешь политических памфлетов, не опираешься на реальные исторические события, но все равно слышишь у себя за спиной возмущенный рев. Вот в чем противоречие, Билл.
— Похоже, мне дрянные ботинки всучили.
— Насчет Лондона позвони мне сегодня вечером домой. Вот мой телефон. Или, самое позднее, завтра прямо сюда, по возможности до полудня. Самолет у меня ночью. По-моему, тебе необходимо это сделать. Помни. Хотя бы один писатель покинет застенки убийц.
