Только утром лошадь остановилась, мотая головой, у ограды кладбища. Юноша поднял руки, защищаясь от тошнотворного запаха цветов, придавленных верхом экипажа, — он думал о женщинах, о смертях, о рассветах, дожидаясь колокольного звона в часовне, который откроет кладбищенские ворота.
Быть может, он подкупил сторожа улыбками или посулами, своим усталым видом и отчаянием, которое исходило от его тела и лица, вдруг постаревшего и длинноносого. Или же сторож почувствовал то, что мы трое — Ланса, Гиньясу и я, — как нам казалось, знали, что умирают молодыми те, кто чрезмерно возлюбил богов. Наверно, сторож смутно это почувствовал, на миг сбитый с толку ароматом цветов. Наверно, он сперва ткнул сидящего юношу своей палкой, а потом его узнал и обошелся с ним как с другом, как с гостем.
Потому что ему разрешили въехать на экипаже, направить, дергая поводья, лошадь, из чьей пасти шел пар, к склепу с колоннами и черным ангелом, опустившим сломанные крылья, с металлическими датами и скорбными восклицаниями.
Потому что видели, как юноша встал на ноги, потом опустился на колени, затем выскочил из экипажа на жирную, черную, всегда сырую землю, на клочковатую, буйную траву и с решительным и усталым лицом, тяжко дыша, обнажая от напряжения зубы, принялся безостановочно выбрасывать охапки срезанных цветов из экипажа на могилу, — куча, еще куча, не оставляя ни единого лепестка, ни единого листочка, пока не вернул пятьсот песо, пока не выросла бесформенная, нагло торчащая гора, которая, видимо, для него и для покойницы означала нечто такое, чего мы до конца так никогда и не узнали.
Манящая бездна ада
© Перевод. Нина Матяш
Первое письмо с вложенной внутрь фотографией пришло на редакционный адрес; его принесли поздно — между полуночью и тем часом, когда редакцию запирают на ночь. Он стучал на машинке, чувствуя, как подступают голод, неодолимое желание выпить чашечку кофе и затянуться сигаретой, но весь был во власти знакомого радостного чувства, когда фраза льется сама собой и нужные слова легко возникают в сознании. Он писал: «Следует подчеркнуть, что руководство клуба не увидело не только ничего подозрительного, но даже странного в оглушительной победе Плейбоя, сумевшего использовать зимние скачки и в решающий момент стремительно вырваться вперед», — когда между его лицом и пишущей машинкой возникла красная, перепачканная чернилами рука Партидариаса с конвертом.
— Это вам. Вечно всю корреспонденцию перепутают… Ни об одном клубе нигде ни слова, а потом ноют. Вот когда перевыборы на носу, им вечно места не хватает, не знаешь, куда деваться от информации. Уже двенадцать, а в номер ничего нет.
На конверте стояло его имя: газета «Эль либераль», рубрика Каррераса. Странными показались ему только две зеленые марки и почтовый штемпель, на котором можно было разобрать слово «Баия». Он едва успел закончить статью, как за ней пришли из типографии. Уставший и довольный, почти один в просторном редакционном помещении, он вспоминал последнюю фразу: «И мы снова скажем, так же объективно, как делали это все последние годы — мы в долгу перед болельщиками». Когда Риссо рассеянно вскрыл конверт, негр в углу комнаты перебирал папки редакционного архива, а средних лет женщина, ведущая раздел светской хроники, медленно стягивала перчатки за стеклом своего отсека.
Внутри оказалась темная, сделанная при плохом освещении фотография размером с открытку; по бокам, словно рамка из широких, размытых полос, клубились непристойность и ненависть — так стекают капли пота по искаженному страданием лицу. Он взглянул — просто из любопытства, — не сразу понял, а поняв, подумал, что отдал бы все на свете, лишь бы забыть увиденное навсегда.
Риссо убрал фотографию в карман и потянулся за плащом, когда женщина, которая вела раздел светской хроники, вышла из-за своей стеклянной перегородки, держа в одной руке сигарету, а в другой — ворох бумаг.
— Привет, — сказала она. — Я только пришла, прием недавно закончился.
Риссо посмотрел на нее с высоты своего роста — редкие крашеные волосы, морщинистая шея, двойной подбородок, похожий на обвисшие складки живота, избыток украшений. «А ведь она тоже женщина, — подумал он. — Красный шарфик на шее, ногти на постаревших и желтых от табака руках выкрашены сиреневым лаком, кольца, браслеты, платье, которым с ней расплатился за услуги портной, а не подарил возлюбленный, высоченные и, наверное, искривленные каблуки, горестно опущенные уголки губ и почти исступленный задор, заставляющий ее улыбаться. Мне будет гораздо легче, если я сумею уговорить себя, что она тоже женщина».
