Ни одну женщину никто не любил с такой силой, как любил я его падение, его бесповоротный уход в грязную трясину жизни. Никакие восторги любви не могут сравниться с моим восторгом перед его мимолетными порывами, беспочвенными проектами, которые порой нашептывал ему далекий неузнаваемый Боб: по ним можно было точно измерить, до какой глубины скатился он навсегда.
Не знаю, приветствовал ли я когда-нибудь в прошлом Инес с такой радостью и любовью, с какой приветствую теперь каждый день Боба в мрачном зловонном мире взрослых. Добро пожаловать! Он здесь еще недавний пришелец и порой страдает приступами ностальгии. Мне случается видеть, как он льет пьяные слезы и, ругая себя, дает клятвы любой ценой вернуться к тем дням, когда он был Бобом. Могу заверить, что в подобные минуты мое сердце заливают волны любви, и оно становится подобно отзывчивому нежному сердцу матери. В глубине души я знаю, что никогда он не уйдет, потому что идти ему некуда; но я проявляю деликатность и терпение, я стараюсь поддержать его. Вместо горсти родной земли, или фотографий улиц и памятников, или песен, которые привозят с собой иммигранты, я дарю ему гордые замыслы, надежды, грядущие дни, овеянные дыханием и светом страны молодости, которую он недавно покинул. И он принимает все; вначале возражает — лишь затем, чтобы я повторил свои посулы, — но в конце концов говорит «да» и улыбается, веря, что настанет день, и он вернется в мир юного Боба, а сам увязает в трясине своих тридцати лет, барахтаясь без усилия и досады среди трупов былых честолюбивых стремлений, среди изувеченных грез, бездумно растоптанных тысячами чужих ног.
Возвращение на юг
© Перевод. Нина Матяш
Оскар сидел за дальним столиком кафе, и перед глазами его неотступно стояло бледное лицо дяди Орасио на каталке; лицо, где, казалось, застыло — теперь уже навечно — выражение легкого вежливого интереса, неизменно появлявшееся, когда речь заходила о жителях южных районов Буэнос-Айреса или о чем-то, связанном с этой частью города, ставшей после карнавала 1938 года для дяди Орасио чужой, как территория другого государства, граница которого проходила по улице Ривадавия. В таких случаях он приподнимал брови и едва заметно улыбался, дожидаясь, пока тема иссякнет. Но и в застывших чертах невозможно было найти ответ на вопрос, как и для чего ненависть и презрение искажали в представлении дяди Орасио юг города и тех, кто там жил, какими они рисовались его воображению, или — возможно, кроме этого ничего и не было — в какие тона окрашивали ненависть и презрение дяди Орасио юг столицы.
В первую субботу карнавала 1938 года дядя Орасио и Перла после обеда решили пройтись по Бельграно; выйдя из дому, они под руку медленно направились к улицам Такуари и Пьедрас. Оскар знал, что потом они заглянули выпить пива в одно немецкое кафе, где проговорили весь вечер и засиделись за полночь. Когда они вернулись, Перла бесцельно побродила по дому, напевая мелодию Альбениса, и почти сразу же легла спать, а дядя Орасио еще немного посидел у стола, за которым занимался Оскар. Он выглядел усталым и отстегнул воротничок рубашки; засунув большой палец в карман жилета, дядя Орасио перебирал цепочку часов, задумчиво разглядывал стол и время от времени рассеянно спрашивал о чем-нибудь. Оскар видел, как дядя Орасио еле заметно улыбнулся, а потом поднялся, немного постоял, широко расставив ноги, и тихо засмеялся, встряхнув головой. Затем он вздохнул, еще раз поинтересовался учебниками и экзаменами и отправился в спальню.
В воскресенье дядя Орасио и Перла не выходили; небрежно одетые, весь день они молча слонялись по душному дому, устраивались в полутемных прохладных уголках, и их присутствие выдавал лишь шелест толстых утренних газет, журналов и старых потрепанных книг. Когда ближе к вечеру Оскар уходил, дядя Орасио сидел за письменным столом и капал себе лекарство. «Она хочет уйти, а он не хочет удерживать ее, показывая свое нездоровье, — подумал Оскар. — Или она хочет уйти, а он ищет способ удержать ее, молча давая понять, что плохо себя чувствует».
