Я сполз с ящика, вздыхая, но уже успокоившись, и на цыпочках зашагал на сцену. Хозяин машины шел за мной, растерянно улыбаясь, а тощая девица, которую привел Бланес, снова вышла из своего подъезда и направилась к нам. Она задала мне вопрос, короткий вопрос, одно лишь слово, и я ответил, не спуская глаз с Бланеса и лежавшей на полу женщины; Бланес продолжал гладить ее лоб, ее рассыпавшиеся волосы, не останавливаясь, не отдавая себе отчета, что представление окончено, что этот заключительный эпизод — рука, гладящая волосы женщины, — не может длиться вечно. Наклонившись, Бланес гладил женщину по голове, он вытягивал руку, чтобы провести пальцами во всю длину седой шевелюры, от лба до кончиков волос, лежавших на плечах и спине женщины, распростертой на полу. Хозяин машины, все еще улыбаясь, закашлялся и сплюнул в сторону. Девица, которая подавала Бланесу кружку с пивом, побежала туда, где лежала женщина, а склонившийся над ней мужчина гладил ее по голове. Я повернулся, сказал хозяину машины, что он может увести ее, а тогда и мы все разойдемся, и пошел с ним, сунув руку в карман, чтобы дать ему несколько песо. Справа от меня, там, где были остальные, происходило что-то странное, но едва я подумал об этом, как столкнулся с Бланесом; он сдернул свою фуражку и, дыша винным перегаром и тыча мне кулаком в бок, закричал:
— Да разве вы не видите, скотина, что она умерла?
Я стоял один, сраженный этим ударом, и, пока пьяный Бланес, словно обезумев, метался по сцене, а девица с кружкой и хозяин машины, нагнувшись, что-то делали с мертвой женщиной, я понял, что именно этого и искала женщина, этого искал вчера вечером на сцене пьяный Бланес и, пожалуй, ищет и сейчас, бегая, как безумный, взад и вперед; я понял все с ослепительной ясностью, словно одну из тех истин, которые человек усваивает с самого детства на всю жизнь, не нуждаясь в словах для объяснения.
Маскарад
© Перевод. Татьяна Балашова
Мария Эсперанса шла парком меж тенистых деревьев по выложенной каменной плиткой тропинке, которая вела к озеру, а у самого берега делала резкий поворот; ослепленная ярким светом прожекторов, девушка застыла, будто натолкнувшись на одинаковые, серые спины людей, наблюдавших, как скользят по воде украшенные разноцветными флажками лодки с музыкантами на корме, как танцуют пары на искусственном острове. Мария Эсперанса устала, туфли на высоких каблуках, каких она никогда не носила прежде, измучили ее, опаляя лодыжки жгучей болью. Она остановилась: ей было неуютно здесь, хотя она и не могла понять, почему; к тому же Марии Эсперансе внушали ужас эти лица, поглощенные зрелищем, — улыбающиеся или мрачноватые — ужас от того, что они так похожи на ее собственное лицо, под толстым слоем яркой, кричащей косметики. Ей было страшно, что они распознают это сходство, и тогда взгляды их наполнятся презрением: ведь Мария Эсперанса занималась тем, чем невозможно заниматься, если у тебя на самом деле другое лицо — чистое, без всякой косметики, светящееся радостью, такое, как несколько часов назад, когда она стояла перед зеркалом, а с распущенных волос стекала вода и бесстыдство.
Мария Эсперанса шла тенистой аллеей вдоль берега озера, и тень перетекала в мелодию танца, там, на острове, струясь дуновением ветерка, овевающего ее плечи, шею… Она присела на скамью и, с облегчением сбросив туфли, закрыла глаза, вдыхая воздух всем своим существом, задумчивая и счастливая, целиком отдавшись тому, что наполняло этот вечер, — далекой музыке, аромату цветов… Но вдруг вернулось воспоминание о том зловещем и страшном, что случилось несколько часов назад — реальность ее чистого лица, отраженного в зеркале, и горькая непреложность приказания: соблазнять мужчин и приносить домой деньги. Воспоминание заставило ее задрожать и пугливо съежиться на скамейке… Она встала и направилась к той части парка, что раскинулась вдоль улицы, ведущей к морю.
Приближаясь к сверкающим огням, Мария Эсперанса начинала различать яркие, светящиеся афиши цирка, разноцветные фонарики киосков, и мелодия музыкального спектакля на озере постепенно замирала, в то время как другая музыка, мелодия танго и веселых маршей, звучащая в кафе, осязаемо надвигалась, касаясь ее щек; она выпрямилась, изменилась ее походка: стала неторопливой, медлительной, старательно повторяющей те движения, которые она репетировала перед выходом. И на лице ее появилось то последнее, заученное перед зеркалом выражение — дугой изогнутые брови, горделиво поднятая голова и обещание улыбки на лице…
